Страница 109 из 144
– Господин генерал, я повторю, – произнес он медленно, подчеркивая каждое слово, – чтобы не осталось никаких неясностей! Итак, в четыре часа утра я прекращаю боевые действия и сдаюсь со своими людьми в плен. А в восемь часов к универмагу подойдет русский парламентер!
Генерал едва заметно кивнул.
– Да-да, все верно! – сказал он. – Согласен!
Полковнику Люницу показалось, что на губах Шмидта мелькнула насмешливая улыбка.
Все верно! Каким упоительно прозрачным, каким элементарным и естественным теперь все представлялось! Вот так вдруг, ни с того ни с сего! И ради этого понимания сотни тысяч?.. Голова полковника закружилась. Он возвращался к своему расположению, пробираясь через обломки и воронки гранат, как хмельной, падал на колени и снова вставал. Один народ, один фюрер, один театр! Заходите, милостивые господа, небывалое событие! Такого шванка вы еще не видали! Циничный, постыдный, утопающий в крови шванк! Отбросьте ваши страхи, господа, и не лишайтесь чувств! На сцене только статисты, убогие никчемные дешевые статисты! Главные действующие лица останутся в живых! Они незаменимы и нужны для будущих представлений!
– Ха-ха-ха, – смех полковника разрезал ночную мглу, и полые стены уничтоженных огнем домов отбросили многократное эхо. – ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА…
Вещи в угловом здании уложили еще ночью. Потом офицеры заснули: крепким и безмятежным сном, какого не знали уже несколько месяцев.
Когда 31 января около семи часов утра генерал Шмидт, начальник штаба армии, вошел к главнокомандующему, тот еще спал. Остановившись возле кровати, генерал несколько секунд смотрел на спящего, потом потряс за плечо. Паулюс вскочил.
– Да-да, – забормотал он, – что случилось? Уже пора?
Шмидт слегка склонил голову.
– Доброе утро, господин фельдмаршал! – отчеканил он каждое слово. – Разрешите поздравить вас с повышением. Мы только что получили радиограмму из штаб-квартиры фюрера.
Паулюс волевым усилием поднял брови, чтобы стряхнуть с лица остатки сна. Он опять просидел до глубокой ночи.
– Ах, – только и смог сказать он и протянул начальнику штаба руку. – Благодарю вас! Что-нибудь еще?
Лицо генерала осталось непроницаемым.
– Есть еще одна новость, которую необходимо вам доложить: за дверью стоит русский.
– Ах, – снова сказал фельдмаршал и провел рукой по лбу.
Он посмотрел на Шмидта с неуверенностью. На этот раз по лицу начальника скользнула мимолетная улыбка. Генерал принадлежал к той породе людей, которые привыкли доводить любое дело до конца: не доверяя обещаниям Люница, он, едва рассвело, отправил своего переводчика, зондерфюрера, с поручением:
– Позаботьтесь, чтобы в расположении Паулюса боевые действия не велись.
Зондерфюрер, выпускник царского кадетского корпуса, обратился к первому попавшемуся ему навстречу офицеру Красной армии:
– Хотите получить Орден Ленина? Или “Героя Советского Союза”? В таком случае следуйте за мной! Вам предоставится возможность взять в плен фельдмаршала Паулюса!
Вот этот русский офицер стоял сейчас на улице и ждал вместе с переговорщиками, явившимися по наводке генерала Люница.
– Через десять минут начнутся переговоры о капитуляции, – по всей форме отрапортовал Шмидт. – Не желает ли господин фельдмаршал самолично?..
Паулюс, как будто испугавшись, отклонил:
– Нет-нет, дорогой Шмидт, прошу вас, пощадите меня! Проведите переговоры от моего имени. Один вы тоже справитесь.
Снова едва заметная улыбка скользнула по лицу генерала Шмидта. Дескать, он и так все сделал один. Даже сейчас: отправил последнюю радиограмму: “Русские на пороге! Идет уничтожение!”
Придумано с дипломатичной заковыристостью. Вопрос, что именно уничтожается, оставался открытым. Секретные документы, аппаратура или последние солдаты? А может, русские? Или же руководство армии, героически подрывая себя среди развалин Сталинграда. Во всем читалась неопределенность, все казалось возможным. Пусть Гитлер трактует радиограмму по своему усмотрению. Генерал Шмидт был доволен собой.
– Не желает ли господин фельдмаршал чего-нибудь еще? – спросил он таким тоном, каким обращается доктор к пациенту.
– Нет, спасибо… спасибо! Хотя, быть может, вы проследите, чтобы нам позволили оставить при себе машины. И денщика хотелось бы…
Переговоры о капитуляции длились недолго. Генерал Шмидт до последнего сохранял то, что называется “позой”. Он держался не как полководец, который испрашивал у победителя милости для остатков разбитой армии, а выступал правителем, раздаривающим свое королевство. Из подвала универмага вышли два офицера. Полковник Книфке, который нес большой черный чемодан, и более молодой капитан с рюкзаком на плечах. На площади перед зданием стояли смешанными группами немецкие солдаты и красноармейцы и добродушно болтали друг с другом на смеси двух языков. Иные из немцев еще держали в руках оружие. Все как будто забыли, что тут разыгрывалось на самом деле… Подъехали машины штаба армии. Солдаты погрузили личные вещи в немецкий грузовик, который русские, пойдя навстречу Шмидту, подогнали специально.
Наблюдавший всю сцену капитан смутился совершенно.
– Право, не знаю, господин полковник, – он покачал головой. – В голове не укладывается… “Сражаться до последнего”?..
– Что вам неймется? – полковник сплюнул на землю тлеющий окурок. – Разве мы не сражались? Еще как сражались! Ведь сегодня конец всему!
Доходит черед и до Айхерта. События разворачиваются стремительно, без драматизма. Когда новость о появлении русских наконец долетает до их подвала, офицеры поднимаются, молча берут свои скудные пожитки, вещмешки, одеяла, ранцы, бросают пистолеты в каминную трубу и выходят на улицу. Бройер пробирается через застывшую толпу к двери. На дворе уже стоит румынский генерал и ведет беседу с русским офицером, при котором вооруженные солдаты.
– У нас раненые: человек двести примерно могут идти самостоятельно, но тяжелых около пятисот. Что с ними будет?
Русский смотрит на него спокойно и бесстрастно.
– Врач есть среди ваших? – спрашивает офицер по-немецки. – Он останется здесь. Посмотрим! Ходячие пусть выстраиваются в колонну по четверо, офицеры в авангарде! Оружие сложить перед зданием! И поторопитесь, времени мало.
В коридоре подвала толкутся люди, капитан встает на стул.
– Товарищи! – обращается он к людям, и голос его хрипит. – Много лет мы шли бок о бок, подчиняясь приказу, не задавая вопросов и искренне веря, что делаем правое дело. Многие, очень многие из наших рядов отдали за это свои жизни. Теперь мы знаем: нас обманули и предали…
Бройер стоит, прислонившись к стене. Он вглядывается в окружающие лица, на которых оставили неизгладимые следы три месяца Сталинградского котла – три месяца, способные с лихвой перевесить три с половиной года войны и десятилетия мира. Это другие лица, и они не похожи на лица молодых, начищенных до блеска солдат, явившихся вчера в Берлине перед расфуфыренным рейхсмаршалом. Они видели больше, чем все остальные. Они видели пучину ада.
Сейчас на лицах происходят странные изменения. До этой минуты люди продолжали верить и в безумном своем отчаянии надеяться, надеяться, несмотря ни на что, даже на обращенную к ним погребальную речь, невольно вчера услышанную. Теперь наступило прозрение – все кончено, на этот раз по-настоящему. Лица каменеют, и бессильные руки сжимаются в кулаки. Вдруг кто-то кричит:
– Благодарим нашего фюрера! Хайль Гитлер!
Остальные вторят ему. Стены подвала сотрясаются от многоголосого “Ха-а-а-а-айль Гитлер!.. Ха-а-а-а-айль Гитлер!” Клич этот, в истерическом экстазе подхватываемый прежде миллионами, еще никогда не звучал так, как здесь. Не насмешка, не сарказм в нем звенели, но хладнокровное, живое и страшное возмездие. Как будто упала секира…
Бройер чувствует, как увлажняются глаза. “Неужто нельзя по-другому? – думает он. – Нет, нельзя!”
– Мы дошли до последней черты, – говорит капитан. – Никто не хотел всего этого. Но в безропотном своем послушании мы были слепы. Вины это с нас не снимает … Давайте и сейчас пройдем вместе последний трудный путь. Никто не знает, как встретит нас будущее. Но что бы оно ни готовило, примем его как искупление… У кого еще есть оружие, пусть сложит его во дворе! Мы были солдатами фюрера. С этого момента будем людьми. Так вперед, вольным шагом!