Звезда надежды

Встреча директоров Северного общества с Пестелем состоялась у Оболенского.

Потом Оболенский рассказал Рылееву, как она происходила.

Северяне горячились. Пестель же, наоборот, держался подчеркнуто сдержанно и спокойно.

— Я никогда не соглашусь слепо повиноваться кому бы то ни было, — объявил Никита Муравьев.

— Но я же не требую от северных членов слепого повиновения одному директору, — говорил Пестель, — а предлагаю составить одну общую Директорию. Тем более, что у нас не один, а два директора, третий будет от вас.

Всем было ясно, что за спором об общем руководстве обществом скрываются не только личные отношения, главное заключается в том, что еще слишком многие вопросы о цели и методах действия оставались нерешенными.

В конце концов постановили держать постоянную связь, обмениваться документами, конституционными проектами и подготовиться к объединению и, если удастся, к общему выступлению через два года.

— Никита Михайлович хотел бы еще более отдалить срок, но Пестель настоял, что в двадцать шестом году надо выступать и для выступления объединение необходимо, — сказал Оболенский.

— Объединение необходимо… — проговорил Рылеев. — Но так же важно, на каких основаниях оно произойдет… Мы, на севере, должны усилиться, искать и найти новых членов, расширить сферу влияния на армию и на государственные учреждения, повсюду мы должны иметь своих людей. Я вполне согласен с Никитой Муравьевым, когда он говорит: «Лучше разойтись, чем рисковать и ничего не делать». А поскольку мы расходиться не собираемся, надо делать.

В конце лета на юг, в свои украинские имения, уезжал Матвей Муравьев-Апостол. Он должен был увидеться с Пестелем. Делая прощальные визиты, Муравьев-Апостол зашел к Рылееву.

— Зная о вашем отъезде, я приготовил для распространения среди членов Южного общества два моих сочинения, — сказал Рылеев и дал Муравьеву два листка со стихами.

Матвей Иванович взглянул на них. На первом была переписана уже известная ему песня «Ах, тошно мне…», на другом — новые стихи:

5

Рылеев не был бы поэтом, если бы его стихи не отразили того, что так занимало и волновало его. Он был полон идеей гражданского мужества и писал оду, воспевающую его:

Но — увы! — исторических примеров Рылеев мог привести совсем мало, хотя сам жанр оды требовал их: из русской истории припоминались — да и то с натяжкой — только Яков Долгорукий, дерзнувший оспаривать Петра Великого, и граф Никита Иванович Панин, канцлер Екатерины II, порицавший неограниченную самодержавную власть и желавший ограничить ее конституцией.

Федор Николаевич Глинка, которому Рылеев прочел эти стихи, вскочил со стула и воскликнул:

— Кондратий Федорович! Ваши мысли почти слово в слово совпадают с тем, что несколько дней назад я слышал от Николая Семеновича. Дай бог памяти поточнее вспомнить. Говорили об исторических сочинениях и героях, прославляемых в них. И Николай Семенович по этому случаю сказал: «Занимаясь историческими сочинениями, я заметил, что в них прославляют храбрых завоевателей как великих людей, но я назвал бы их разбойниками. Защищать свое отечество — война законная, но идти вдаль с корыстолюбивыми замыслами, проходить пространство земель и морей, разорять жилища мирных людей, проливать кровь невинную, чтобы завладеть их богатством, — такими завоеваниями никакая просвещенная нация не должна гордиться».

— Я счастлив, что мои мысли совпали с мыслями самого замечательного государственного ума нашего времени, — проговорил Рылеев. — Спасибо вам, Федор Николаевич!

— За что ж мне-то спасибо? Ведь не я это сказал, а Мордвинов.

— Спасибо за то, что вы, как всегда, являетесь ангелом добра и вдохновляющей музой…

— Хороша муза в эполетах! — засмеялся Глинка.

Рылеев тоже рассмеялся.

— Нет, Федор Николаевич, ей-богу, нынче именно муза поэзии через вас дает мне знак. Какая же ода может обойтись без обращения к нынешним временам? А моя как раз страдала этим. Аристид, Катон, Долгорукий, Панин жили давно, читатель может сказать: «Все это хорошо, но тогда были иные времена, чем теперь, а другие времена — другие и песни». Как мне самому не пришло в голову имя Мордвинова! Моей оде недостает строф именно о нем!

Николай Семенович Мордвинов — один из первых вельмож России, адмирал, председатель департамента гражданских и духовных дел Государственного совета, член Комитета министров и Финансового комитета — представлял собой странную и необычную фигуру в правительстве русской империи.

Потомок заложника-аманата, взятого от племени буйной мордвы в царствование Ивана Грозного, он олицетворял в себе сам аристократизм. Правда, за минувшие два с половиной века только фамилия осталась напоминанием о его происхождении. Поколения Мордвиновых, усердно и честно служа в царской службе, приближались ко двору, и уже при Екатерине II, когда из числа детей знатнейших петербургских дворян выбирали товарищей для наследника престола, выбор пал на сына адмирала Мордвинова, Николая. Воспитываясь во дворце, Николай Мордвинов приобрел дружбу наследника, но при этом не поддался дворцовой атмосфере лести, был самостоятелен и в необходимых случаях даже дрался с великим князем, как дрался бы с любым другим мальчишкой, и, бывало, поколачивал его.

По окончании образования великого князя Мордвинова послали в Англию для совершенствования в морском деле.

Три года он плавал на английских судах, побывал в Америке. Тогда же он прочел труд великого английского экономиста Адама Смита «Исследование о природе и причине богатства народов» и стал ярым его поклонником. Англия вообще произвела на него огромное впечатление, ее политические и экономические учреждения, английский быт стали для него идеалом.