Страница 12 из 89
— Вот поэта надо отвести домой, возьметесь? Это Довид Кнут.
— Ну как же, как же, я его слышал на вечерах, хороший поэт! Не беспокойтесь, доставлю, если надо, то и до квартиры доведу.
Случай этот я припомнила Кнуту, когда он что-то бормотал о том, что революция лишила его всероссийской славы: „Право, Довид, кому-кому, а вам жаловаться не приходится. Сидели бы в своем Кишиневе и торговали бы мамалыгой[48], а очутились в Париже, мировом городе, где слава ваша достигла и до парижских шоферов“. Он нисколько не обиделся»[49].
Начало 20-х гг. в истории русской зарубежной литературы было по преимуществу «кафейным» периодом: основным местом встреч и писательских собраний, да и просто пространственно-временного существования художника, служили кафе на Монпарнасе (ср. в стихотворении Б. Поплавского «Снова в венке из воска», 1931–1934: «Я не участвую, не существую в мире, Живу в кафе, как пьяницы живут»). Со второй половины 20-х, и особенно в 30-е гг., литература приобретает более институциональный характер, при всей разумеющейся условности этого термина для эмигрантских реалий, хотя, действительно, — публичные представления новых книг, литературно-философские диспуты и просто творческие вечера становятся явлением широко распространенным и обиходным. Кнут, вообще отличавшийся неукротимым энтузиазмом и приобретший к этому времени некоторую писательскую известность, попадает в достаточно интенсивный поток творческого общения. Вот некоторый перечень, свидетельствующий о его участии в литературной жизни первой половины 30-х годов:
— 31 октября 1931 г. читал стихи на собрании «Перекрестка»[50] (на следующий день, 1 ноября, живший в Варшаве и друживший с Кнутом поэт, литературный критик и художник-график Л. Н. Гомолицкий [1903–1988] сделал доклад о его поэзии на заседании варшавского Литературного Содружества);
— 9 декабря того же года, в рамках «Перекрестка», состоялся вечер его поэзии (со вступительным словом выступил Г. Адамович)[51];
— 23 апреля 1932 г., на Страстной неделе, представлялась книга кнутовских стихов «Парижские ночи» (вступительное слово сказала 3. Гиппиус)[52];
— 5 мая 1932 г. выступал на вечере, организованном обществом Друзей «Рассвета» в одном из салонов «Кафе де ля Пэ»[53];
— 14 марта 1933 г. участвовал в вечере «Чисел»[54];
— индивидуальные кнутовские вечера проходили и в сезоне 1933–1934 г.[55], о двух из них объявляла газета «Рассвет»: 3 июня 1933 г.[56] и 24 мая 1934 г.[57];
— в начале октября 1935 г. состоялся вечер стихов Кнута[58];
— 15 февраля 1936 г. принимал участие в большом поэтическом вечере, названном «смотром поэтов»[59].
Перечислять можно еще и еще. Главное, что это были не какие-то спорадические, от случая к случаю, литературные собрания, выполнявшие роль эстетических отдушин, но некий образ каждодневного духовного существования художника. Увы, по преимуществу только духовного: средств к существованию творческая деятельность не давала почти никаких. Добывать хлеб насущный приходилось иными способами.
В начале 30-х гг. Кнут нанялся на работу в немецкую торговую фирму и, как вспоминает А.Седых, «…с утра до вечера развозил по городу на „трипортере“, трехколесном велосипеде, какие-то товары и этим зарабатывал на пропитание»[60]. В феврале 1935 г. он вместе с велосипедом попал под колеса автомобиля и, получив ранение, был доставлен в госпиталь Кошен, где в это время проходила медицинскую стажировку Ева Циринская (в замужестве Киршнер) (об этом происшествии см. в частности в ее воспоминаниях, публикующихся в т. 2)[61]. Незадолго до этого Кнут знакомится с дочерью выдающегося русского композитора А. Н. Скрябина Ариадной, ставшей впоследствии его женой и принявшей иудейство[62]. Большая человеческая дружба, скрепившая судьбы этих троих людей, оказалась не просто одним из самых ярких событий в их жизни, она, кроме того, совпав во времени и пространстве большой истории с процессом духовной ломки личности Кнута, вплелась в общий ряд обстоятельств, приведших в конечном счете к резкому изменению его творческой судьбы.
Еврейское происхождение всегда выступало главным источником духовных рефлексий Кнута-художника. В начале 30-х гг. происходит его сближение с сионистскими кругами, а с течением времени заражение сионистскими идеями. В преддверии второй мировой войны Кнут-поэт уступает дорогу другому Кнуту — еврейскому публицисту, редактору газеты, общественному деятелю, чей пусть и не столь мощный, но своеобразный лирический голос оказался полностью поглощенным гражданской активностью и национальным темпераментом. Еврейская газета (на французском языке) «Affirmation»[63], которую он редактировал (само ее существование стало возможным благодаря финансовой помощи матери Евы, Евгении Григорьевны Циринской), выходила на протяжении 1939 г. и служила трибуной, с которой звучало предупреждение о реальной опасности превращения захлестнувшего Европу антисемитизма во всепланетный еврейский погром (некоторое представление о том, какова была общая идейная ориентация газеты, ее эмоциональная атмосфера и круг тем, дает в своей вступительной статье Д. Сегал). Подобно Л. Троцкому, еще в 1937 г. предсказывавшему, что антисемитизм в фашистской Германии со временем перерастет в геноцид евреев, Кнут (а Скрябина даже еще острее, чем он) ощущал неотвратимость приближающейся трагедии европейского еврейства. Эти в скором времени сбывшиеся пророчества оказались бессильны только в одном: представить истинные масштабы разразившейся Катастрофы.
В августе того же 1939 г. все трое — Кнут, Ариадна Скрябина и Ева Киршнер, были участниками проходившего в Женеве XXI Сионистского конгресса (об этом говорится в упомянутых воспоминаниях Евы Яковлевны). Все в том же 1939 г. Кнут написал свои последние стихи, вошедшие в цикл «Прародина». После этого, в течение пятнадцати с небольшим лет, которые ему суждено было еще прожить, из-под его пера не вышло ни единой стихотворной строчки; в книге «Избранные стихи», появившейся в 1949 г., новых текстов нет, она представляет собой итог созданного им задолго до эпохи поэтического молчания.
Как вспоминает Ева Киршнер, еще до оккупации немцами Франции, в марте 1940 г. репатриировавшаяся в Палестину, Кнут сказал ей незадолго до ее отъезда: «Теперь не время петь», — и по всему было видно, как он, преисполненный желания практической деятельности, едва ли не физически ощущал анемию слова. Это было, безусловно, поведение скорее гражданина и национального патриота, нежели художника. Не станем, однако, ни превозносить, ни осуждать Кнута за него: крутые зигзаги дальнейшей его судьбы и суровость перенесенных испытаний сделали человеческую позицию поэта, не доверившегося стиху, эстетически уязвимой, но нравственно неподсудной. Однако факт остается фактом: перед лицом сбывшихся библейских пророчеств о наступлении конца света Кнут действительно сомкнул уста, будто разуверившись в их могуществе[64].
Источником вдохновения для нескольких последних кнутовских стихотворений, объединенных в упомянутый цикл «Прародина», послужило его путешествие в Палестину, совершенное летом-осенью 1937 г.; кроме того, по впечатлениям от этой поездки был написан очерк «Альбом путешественника». И хотя он называет себя в нем «человеком аполитичным» и пытается представить саму ситуацию присутствия на паруснике, принадлежавшем еврейской морской школе, вне связи со своими сионистскими настроениями той поры, не приходится сомневаться, что совершенное им путешествие было далеко от обычной туристской прогулки с целью «посмотреть мир»[65]. Маршруты, по которым двигался Кнут в Эрец-Исраэль, отражены в стихах: в одних случаях об этом говорят сами их названия — «Хайфа», «Рош-Пина», «Цфат», «Метулла», в других — рисуемая образная топография: Тверия («Я шел по берегу Тивериады»), развалины Капернаума («Бродил между камней Капернаума»), долина Иосафата («И стертые бесчисленные плиты Безумных мертвецов Иосафата»). К этому времени относится первый перевод его стихов на иврит: 15 октября 1937 г. в газете «Гаарец» появилось кнутовское стихотворение «Я не умру» (перевод принадлежит крупнейшему израильскому поэту и переводчику А. Шлионскому)[66]. Судя по сохранившимся сведениям, Кнут знакомится или возобновляет контакты с представительным корпусом творческой израильской интеллигенции, многие из которых еще ждут своего исследователя[67]. Во время поездки он выступает с чтением стихов[68].
48
Намек на стихотворение Кнута «Я, Довид-Ари бен Меир» — «…Рожденный у подножья Иваноса, В краю обильном скудной мамалыги…»
49
З. А. Шаховская. Ibid., с. 149–150.
50
Российский литературоведческий журнал, 1994, № 5–6.
51
Числа, 1932, № 6, с. 251. В этой же информации Ю. Терапиано сообщалось о коллективном вечере «Перекрестка», на котором среди других с чтением стихов выступал и Кнут (с. 252).
52
Еврейская газ. «Рассвет» следующим образом информировала своих читателей об этом вечере: «Парижское „Объединение русских писателей и поэтов“ устроило на днях вечер, посвященный недавно вышедшему сборнику стихов Довида Кнута („Парижские ночи“). Выступили с оценкой — весьма сочувственной, Зинаида Гиппиус, произнесшая интересную по искренности и непосредственности речь, Ю. Терапиано, <Юрий> Мандельштам и др. молодые поэты. Некоторые нашли, что в поэзии Кнута звучит „христианский“ мотив; г. Федоров <опечатка: философ Георгий Федотов> увидел в молодом поэте „израильтянина“. Евреем же в полном смысле признал Кнута Д. С. Мережковский, чье слово, изумительное по богатству образов, глубине мысли и пророческой напряженности (речь шла о русских в изгнании, „о реках вавилонских“) произвело на всех большое впечатление» (Рассвет, 1932, № 20, 15 мая, с. 11). З. Гиппиус по крайней мере еще один раз открывала поэтический вечер Кнута: 3 июня 1933 г. (см. прим. 56).
53
«Талантливый поэт Довид Кнут, — говорилось в заметке самой газеты „Рассвет“, посвященной этому событию, — прочел свои стихи, в которых так глубоко запечатлен тот самый „русско-еврейский дух“, во имя которого сгруппировались теперь вокруг „Рассвета“ новые силы» (1932, № 19, 8 мая, с. 2). По сообщению того же «Рассвета», книга «Парижские ночи» вышла в марте 1932 г. (см.: Рассвет, 1932, № 13, 27 марта, с. 10). Вечер Кнута проходил за день до убийства русским эмигрантом П. Т. Горгуловым (1895–1932) французского президента Поля Думера. Это событие, всколыхнувшее Францию, хотя и не сказалось кардинальным образом на положении русской эмиграции, еще более заострило пучок трудноразрешимых проблем ее каждодневного быта, связанных прежде всего с социально-психологическим статусом, ср. со словами И. Фондаминского, занесенными Г. Кузнецовой в «Грасский дневник» (5 июня 1932 г.): «Говорил, что для нас будет плохо, если Горгулова казнят. Так как он признан вменяемым и не большевиком, то преступление его — есть голый факт. Но если его казнят, значит, не примут во внимание всего того, что объясняет его преступление: большевизма, эмиграции, психики некультурного запутавшегося человека и т. д. Тогда, значит, наша трагедия не служит смягчающим обстоятельством в глазах Европы» (Г. Кузнецова. Грасский дневник. Рассказы. Оливковый сад. М., 1995, с. 253–254).
54
Числа, 1933, № 9, с. 199.
55
Числа, 1934, № 10, с. 243. Вероятно, на одном из таких вечеров Кнут познакомился с поэтом-эмигрантом Евгением Маланюком (1897–1968), жившим в Германии (в конце второй мировой войны перебрался в Америку), см. о нем: Енциклопедiя Українознавства. Т. 4. Львiв, 1994, с. 1445–1446. На титуле «Второй книги стихов», подаренной Кнутом Маланюку написано: «Поэту Е. Маланюку от автора. Париж, 1934»; экземпляр хранится в Львовской академической библиотеке (указано Д. Пельц).
56
«Читателям „Рассвета“ хорошо известно имя Довида Кнута. Талантливый поэт состоит сотрудником — к сожалению, очень редким — нашей газеты. В субботу, 3 июня, состоится в зале академии Дункан (31, рю де Сэн, метро Одеон или Сэн-Мишель) вечер его стихов. В первом отделении З. Н. Гиппиус скажет вступительное слово о творчестве поэта. Во втором отделении прочтут стихи и рассказ Кнута известная еврейская артистка Шошанна Авивит и автор.
Вечер, таким образом, обещает быть очень интересным. Приглашения можно получать в „Доме Книги“, в магазине Я. Поволоцкого и в редакции „Последних новостей“» (Рассвет, 1933, № 21, 28 мая, с. З).
57
«В четверг 24 мая состоится в пом<ещении> Сосьета Савант (28, рю Серпанг, уг<ол> рю Дантон, метро Ореон) литературный вечер Довида Кнута.
М. В. Багров <а-Филаретова, жена критика Е. А. Зноско-Боровского> прочтет стихи поэта из цикла „Городское счастье“.
Д. Кнут прочтет избранные стихотворения из книг: „Моих тысячелетий“, „Вторая книга стихов“, „Парижские ночи“, а также — стихи из готовящейся к печати книги „Нищета“ и „Рассказ ни о чем“.
Начало ровно в 9 ч. вечера. Билеты можно получить в „Последних новостях“ и в Тургеневской библиотеке» (Рассвет, 1934, № 9, 15 мая, с. 6).
58
О нем Кнут сообщает в письме к 3. Шаховской (16.10.1935): «Вечер прошел вполне благополучно» (З. А. Шаховская. Ibid., с. 167). «Последние новости» (от 12 октября 1935) в связи с этим кнутовским вечером писали: «Имя это всем известно. Кнута незачем представлять. Эмиграция выдвинула не много истинных поэтов. Довид Кнут принадлежит среди них к тем, о которых не может быть споров. Искренний, чистый и ясный лиризм привлекает к творчеству Д. Кнута всех, кто любит стихи». Вечер проходил на фоне трагического события, потрясшего русский литературный Париж: 8 октября при загадочных обстоятельствах ушел из жизни Б. Поплавский.
59
Через полгода после этого поэтического вечера М. Цветаева в письме к А. Штейгеру писала: «Этой зимой я их (вас!) слышала — слушала целый вечер в Salle Trocadéro <Цветаева ошибается: вечер состоялся в зале Sociétés Savantes, 8, rue Danton> — „смотр поэтов“. И самой выразительной строкой было:
Честное слово, этим человеком я себя почувствовала — после этого вечера» (М. И. Цветаева. Сочинения. В 2 т. Т. 2. М., 1988, с. 535).
60
Андрей Седых. Ibid., с. 261. Ср. в письме Кнута 3. Шаховской от 5 января 1933 г.: «Служу в качестве велосипедиста в депо немецкой фирмы» (З. А. Шаховская. Ibid., с. 165), а также в автобиографической справке, приложенной к другому письму ей же (от 10 июля 1935 г.): «В настоящее время: велосипедист-рассыльный» (Ibid., с. 166).
61
Нечто подобное, по словам Ю. Терапиано, случилось с Кнутом в 1927 году, когда «он был сбит с ног автомобилем, получил сильное повреждение черепного покрова, пролежал месяц в больнице. За этот „аксидан“ ему выплатили большое вознаграждение, что дало ему возможность бросить службу и открыть ателье для раскраски материй. Сидеть в бюро, являться утром в точно назначенное время — всегда было для Довида Кнута невыносимо». И далее автор этого мемуара пишет: «Умер он в начале 1955 года от мучительной опухоли в мозгу, по всей вероятности вызванной той самой автомобильной катастрофой» (Юрий Терапиано. Литературная жизнь русского Парижа за полвека… с. 224–225). Странно, что, выводя причину смерти Кнута из этого несчастного случая, Ю. Терапиано не упоминает о другом, рассказанном Е. Киршнер. Мотив автопроисшествия появляется у Кнута в рассказе «Дама из Монте-Карло».
62
Кнут и Скрябина зарегистрировали свои супружеские отношения 30 марта 1940 г. (см. его письмо к Еве Киршнер от 26–31 марта 1940: «Вчера утром поженились»). Ариадна приняла иудейство не позднее 15 мая, см. ее письмо тому же адресату, написанное в этот день, под которым стоит ее новое имя «Сарра» (ср. с ошибочным утверждением Г. Света о том, что уже во время оккупации «в подполье она нашла раввина, который совершил официальный обряд ее перехода в еврейство», Гершон Свет. Судьба детей и внуков Скрябина. IN: Новое русское слово, 1961, 22 июля). О прозелитских настроениях Скрябиной в связи с еврейской темой см. колоритный рассказ А. Бахраха (Александр Бахрах. По памяти, по записям: Литературные портреты. Париж, 1980, с. 131–132). Существует версия о еврейских корнях Ариадны по линии матери, второй жены композитора, Т. Ф. Шлецер, и, стало быть, о ее как бы повторном обращении в иудейство, см. об этом: Яаков Сорокер. «Говорят есть такая страна…» (Йоэль Энгель). IN: Евреи в культуре русского зарубежья. Вып.2, с. 390–391. Интимные отношения между Кнутом и Ариадной, по свидетельству близко знавшей их Е. Киршнер, строились на высокой и жертвенной любви, обернувшейся, в силу роковых обстоятельств, вынужденной разлукой, изменой, драматическим разрывом и смертью Скрябиной. Основываясь на том же источнике, подчеркнем, что стихов Ариадне Кнут не посвящал. Лирическая героиня сборника «Насущная любовь», — образ собирательный, не имеющий отношения к какой-то конкретной женщине или, во всяком случае, обращенный к разным женщинам, в том числе и, главным образом, к тому же, что и «Парижские ночи», адресату — Софье Ф., с которой у поэта был бурный роман в конце 20-х — первой половине 30-х годов. Утверждение А. Кудрявицкого о присутствии в таких стихах «Насущной любви», как «Встреча» и «Прогулка» (вероятно, подразумеваются какие-то еще), Ариадны (см.: Анатолий Кудрявицкий. Ibid., с. 54) не представляется несомненным. Что же касается следующего пассажа Ф. Медведева, то он и вовсе, если это только не издержки некорректно выраженной мысли, воспринимается как откровенная мистификация. Приведя отрывок — две первые строфы из стихотворения Кнута «Ты вновь со мной — и не было разлуки», завершающийся строчкой «О, мир, где с каждым часом холодней», он пишет: «Этот холодный и страшный час неотвратимо приближался. Второй женой поэта была Ариадна Александровна Скрябина, дочь известного композитора. Оба они принимали участие в движении Сопротивления. А. Скрябина попала в лапы фашистов, и ее расстреляли на месте. Настоящий поэт редко ошибается в предощущениях» (Знамя, 1991, № 2, с. 193). Но стихи эти были написаны за несколько лег до встречи Кнута со Скрябиной, так что «предощущение» здесь не более чем риторический ход публикатора, а не реальное художественное чувство поэта.
63
В переводе на русский это могло звучать как «Утверждение». В своем некрологе «Памяти Кнута» Ю. Терапиано пишет, что газета «Affirmation» была создана «в противовес начавшейся во Франции пропаганде нацистских идей» (Ю. Терапиано. Памяти Довида Кнута. IN: Опыты, 1955, № 5, с. 94). Есть основание говорить об антишовинистском пафосе в его широком значении, изначально питавшем это предприятие Кнута, которому из истории ближней и дальней хорошо было известно, что любой в принципе расовый угар неоригинально завершается традиционным еврейским погромом. Не исключена поэтому вероятность того, что, давая имя газете, он, сознательно или нет, повторял название журнала «Утверждения», известного в Париже 30-х годов своим рьяным националистическим максимализмом (см. об этом: В. Варшавский. Ibid., с. 44–47; редактор этого журнала князь Ю. А. Ширинский-Шихматов, сын обер-прокурора святейшего Синода, работавший в Париже таксистом, пережил, должно быть, мучительную духовную драму, если от славянофильства и ультрапатриотизма, граничивших с шовинизмом, пришел к тому, что в годы немецкой оккупации намеревался надеть желтую повязку — знак еврея; погиб в немецком концлагере). Версию о неслучайном совпадении названий по крайней мере не отвергает живой свидетель и участник основания и издания газеты Ева Киршнер.
64
О том, что литература умирает, когда писатель начинает заниматься разрешением «последних вопросов» бытия, когда-то проницательно писал Г. Адамович: «’Конец литературы’. Книги, конечно, не перестанут никогда выходить. Их всегда будут читать, будут разбирать, „критиковать“. Но литература может кончиться в сознании отдельного человека. Дело в том, что по самой природе своей литература есть вещь предварительная, вещь, которую можно исчерпать. И стоит только писателю „возжаждать вещей последних“, как литература (своя, личная) начнет разрываться, таять, испепеляться, истончаться и превратится в ничто» (Георгий Адамович. Комментарии. IN: Числа, 1930, № 1, с. 141). Как воплотившийся отголосок этого проницательного суждения звучат слова Кнута из его письма к Р. С. Чеквер от 3 января 1946 г.: «О стихах, если Вы ничего не имеете против, поговорим в другой раз, как можно позже. Это трудно объяснить: я слишком близко видел вещи, после которых
Шесть лет не писал стихов. И только в последнее время, да и не без труда, занимаюсь — вяло — хлебной литературой.
Знаете ли Вы, что многие доверившиеся мне люди, исполняя мой наказ, были изувечены, разорваны, искромсаны и залиты кровью в пытках. Их пытали приличные и нормальные с виду люди с веснушками и бородавками, музыканты, остроумники, храбрецы, читатели — вроде нас с Вами.
Не осудите — но я — онемел.
Нередко, из корыстолюбия, я притворяюсь нормальным человеком. Но Вам признаюсь: еще не могу, еще не способен — ни говорить о литературе, ни „делать“ ее» (Ruth Rischin. Ibid., р. 379), ср. в письме к Е. Киршнер от 28 января 1945 г.: «Что стоила мне организация этого Сопротивления, знаю я один… Не будем об этом. Но только признаюсь тебе, что никто не знает, в каком я положении, потому что у меня хватило гордости (или тщеславия, как посмотреть!) сохранять для окружающих спокойный и достойный вид. Но внутренне я разрушен».
65
Несколько неуместным в контексте мировоззренческой эволюции Кнута и его прихода в эту эпоху к сионистским ценностям выглядит замечание А. Кудрявицкого по поводу палестинского вояжа поэта: «Родители его к этому времени уже умерли, и он воспользовался своей свободой, вернее, неприкаянностью, чтобы хоть немного посмотреть мир» (Анатолий Кудрявицкий. Ibid., с. 55). Не входя в обсуждение вопроса о том, как представляет себе автор ограничение свободы 37-летнего мужчины, вполне, кстати сказать, самостоятельного, со стороны родителей и почему для того, чтобы постранствовать по белу свету, нужно непременно было дожидаться их смерти, подчеркнем, что Кнутом овладела в данном случае не абстрактная тяга к перемене мест, совсем не то, что в его стихотворении «Осенний порт» определено как «хмель бесцельных путешествий», а вполне конкретное желание оказаться в Палестине, и не столько в качестве туриста (хотя он и возил с собой, судя по упоминанию в письме к Еве Киршнер от сентября 1937 г., туристический бедэкеровский путеводитель, см. Гавриэль Шапиро. Ibid., р. 196), но именно еврейским литературным и общественным деятелем.
66
В дальнейшем, в 50-е гг., Кнута много переводили на иврит известные израильские переводчики: Леа Гольдберг, Натан Альтерман, Эзра Зусман, Элиягу Мейтус и др. Попутно отметим, что, кроме иврита, Кнут, благодаря усилиям 3. Шаховской и ее друга René Meurant (бельгийский писатель, муж русской художницы Е. Ивановской), был переведен на французский язык; правда, опубликованные в бельгийском «Le Journal des Poètes» (З. Шаховская перевела два стихотворения Кнута: ограничившись двумя первыми строфами «Жены» [«Моих тысячелетий»] и «Ночь» [в сб. «Парижские ночи» названо «Отойди от меня человек»], см.: Le Journal des Poètes, 1935, № 7, p. 2), переводы ему понравились мало, см. его письмо к Шаховской от 16 октября 1935 г. (З. А. Шаховская. Ibid., с. 167). По сообщению Е. Киршнер, ее тетя, Берта Григорьевна, переводила Кнута на эсперанто (переводы не сохранились).
67
Кнут был дружен или по крайней мере знаком со многими еврейскими писателями, поэтами, актерами, выходцами из России (или владевшими русским языком), жившими в Эрец-Исраэль: Н. Альтерманом (1910–1970), М. Бернштейн-Коген (1895-? не ранее 1987), Л. Гольдберг (1911–1970), Я. Когеном (1881–1960), Ш. Черниховским (1873–1943), А. Шлионским (1900–1973) (см., напр., его письмо к Е. Киршнер от 18 апреля 1940 г., где он передает им привет, — письмо публикуется в т.2), А. Мескиным (1898–1971) и др. Заслуживает внимания вопрос о его отношениях с израильской русскоязычной (впоследствии ивритоязычной) поэтессой и актрисой Зинаидой Вейншал (1900–1990). Родившись в Бобруйске и получив традиционное еврейское воспитание, она переехала затем в Баку, где, в окружении таких известных впоследствии русских поэтов, как С. Городецкий, А. Крученых, М. Струве, началась ее поэтическая деятельность. Писала стихи на сионистские темы. В 1920 г. познакомилась с адвокатом и публицистом Аврамом Вейншалом (1893–1968) (ставшим видным сионистом), вышла за него замуж и уехала вместе с ним в Палестину. Поселившись с мужем в Хайфе, она становится участницей театральной труппы («Любители ивритской сцены»), для которой написана ее пьеса-шарж «Мой миллион» (Берлин, 1921). В 1923 г. 3. Вейншал отправляется в Берлин, где в течение двух лет совершенствуется в актерском и танцевальном искусстве и после возвращения в Эрец-Исраэль начинает вести занятия пластики и танца, а также открывает драматическую студию и выступает как чтец-декламатор. В 1929 г. в Берлине вышла в свет книга ее стихов «Палестинский альбом», первоначально, из номера в номер, печатавшихся в еврейской газете «Рассвет» (Париж). В дальнейшем писала стихи на иврите и выпустила два сборника: (1939) — «25 стихотворений» и (1944) — «Четки». Кнут, должно быть, хорошо знал поэзию З. Вейншал, поскольку был с ней лично знаком. В письме к Е. Киршнер из Палестины (15 ноября 1937) он пишет: «В Хайфе устроила мне царский прием (на неск<олько> десятков приглашенных) Зинаида Вейншал!» (цит. по: Гавриэль Шапиро. Ibid., р. 199), в числе прочих, кому Кнут передает приветы в упомянутом выше письме от 18 апреля 1940 г., фигурируют и супруги Вейншал.
68
См. в письмах к Е. Киршнер (вторая половина сентября 1937): «Через недели две — состоится в Т<ель> А<виве> мой вечер» и (15 ноября 1937): «У меня было два вечера. В Тель-Авиве и в Хайфе» (цит. по: Гавриэль Шапиро. Ibid., р. 196, 199).