Страница 1 из 12
Виктор Кабицкий
Театр Иллюзий
АКТ ПЕРВЫЙ: ШЕПОТ В НОЧНОЙ ТИШИНЕ
Он видит тебя
Виталий Петрович Ершов поправил картину и с довольным видом отступил на шаг назад.
Полотно понравилось ему сразу, что называется, с первого взгляда. Едва вытащив его на свет из старой коробки, содержавшей еще с десяток работ никому не известных художников, он понял: картина будет принадлежать ему. Ершов проверил углы, затем внимательно осмотрел оборотную сторону, но нигде не обнаружил ни имени автора, ни названия произведения. Пожав плечами, он вернулся к изучению лицевой стороны.
Выполненная маслом, картина изображала ярмарку. На заднем плане виднелся красно-белый шатер, напоминавший цирковой, а также несколько палаток и пара каруселей. Вдоль палаток располагались многочисленные столы с яствами. В самом центре художник запечатлел посетителей ярмарки. Толпа была разношерстной – часть из них напоминала бродяг, другие же были одеты весьма пристойно, в костюмы и торжественные платья. Все они взирали на маленькую девочку в светло-голубом сарафане, застывшую в отдалении от всех у правого края картины. Девчушка, на вид не старше семи-восьми лет, указывала ручкой с вытянутым указательным пальцем куда-то вправо. Рот ее был широко открыт, будто в немом крике, а в глазах плескался ужас. Выражение лица подсказывало, что девочка вот-вот зальется слезами.
Ершов не отличался глубокими познаниями в истории и не мог сходу определить эпоху по костюмам и обстановке. То, что это не наше время, он, конечно, понимал. Скорее, вторая половина девятнадцатого или начало двадцатого века. И ладно время – даже страну определить не получалось. Каким-то образом художнику удалось совершенно исключить все, что могло намекать на место описываемых событий.
Две вещи сразу заинтересовали Ершова. Во-первых, его поразила точность, с какой художник изобразил людей из толпы. Каждый присутствовавший на картине человек имел свой собственный характер, свою индивидуальность. Художник не поленился тщательно проработать не только лица, но и детали образов. Чего стоит, например, цепочка часов, выглядывающая из кармана седовласого господина, или затейливый узор на шейном платке стоявшей рядом дамы.
Ершов заметил, что на лицах многих отчетливо застыли удивление и страх. Одна из дам закрыла лицо руками, другая, кажется, готова была рухнуть в обморок. Мужчина в застиранной рубашке и коричневых брюках и вовсе был изображен на карачках, так, будто он спешно отползал в сторону, в испуге оглядываясь через плечо. Перекошенные в страхе лица еще больше заинтриговали Ершова. В конце концов, мало ли чего могла испугаться на ярмарке маленькая девочка. Но вид других персонажей прямо указывал на наличие чего-то далеко не безобидного. Чего-то, что могло напугать и взрослого человека.
Второе, что показалось Ершову странным, – картина была словно обрезана по правому краю. Вряд ли готовое полотно «подровняли» ножницами. Нет, картину изначально нарисовали с искаженной перспективой и смещенным в сторону центром, так, чтобы зрителю казалось, что справа чего-то не хватает.
Как раз там и должно было находиться нечто, испугавшее людей на ярмарке.
Несколько минут Ершов завороженно разглядывал картину, после чего решительно повернулся к продавцу. Благообразный старичок в очках и с седой бородой, торговавший картинами на углу здания Краеведческого музея, в мгновение ока очутился рядом.
– Сколько? – спросил Ершов.
Старичок жестами извинился и показал, что он немой. Затем подхватил блокнот и спешно чиркнул цифру. Повернул блокнот к Ершову. Цена оказалась не слишком большой и не слишком маленькой. В самый раз.
Нередко Ершов отправлялся «на охоту» за новыми приобретениями навеселе. В такие моменты он, бывало, значительно переплачивал за приглянувшиеся ему картины. Зная за собой такую особенность, он старался совершать сделки лишь будучи трезвым, тем более что зарплата внештатного рецензента и редактора не позволяла особо разбрасываться деньгами. Но в последнее время периоды трезвости Ершова все больше сокращались, с математической неотвратимостью стремясь к нулю.
– Идет, – с трудом подавив отрыжку, бросил Ершов. – Я беру.
Старичок кивнул. Скользнул взглядом по культе на месте левой руки, понимающе улыбнулся. Достав листы плотной коричневой бумаги, он принялся ловко упаковывать в нее холст.
Еще пару месяцев назад Ершов готов был убить за подобный взгляд и снисходительную, «понимающую» улыбку. Как же надоели ему эти волны сострадания, навалившиеся со всех сторон, едва он пришел в себя после аварии.
В тот злополучный вечер год назад захмелевший и донельзя уставший Ершов возвращался домой из издательства. Мероприятие, запланированное как рабочая встреча с небольшим фуршетом, быстро превратилось в обычную пьянку. Как всегда. Ко всему прочему, из-за утреннего дедлайна Ершов почти не спал прошлую ночь. Усталость и алкоголь смешались в опасных пропорциях. Общими усилиями они притупили разум и застлали глаза ровно настолько, чтобы Ершов вовремя не заметил красный сигнал светофора. Все бы обошлось, не будь там другой машины, что стремительно приближалась к перекрестку слева. Машины, чей водитель на секунду отвлекся, чтобы прочитать сообщение на телефоне…
Следом были свет фар, истошный гудок. Удар в водительскую дверь. Россыпь огней. Боль и темнота. Затем снова боль. Очень, очень много боли.
В сухом остатке имелись сотрясение мозга, два поврежденных ребра и сломанная в нескольких местах левая рука, куда и пришелся основной удар. Врачи делали все возможное, чтобы восстановить конечность, но после нескольких операций началось заражение. В результате руку пришлось ампутировать до локтя.
Ершов думал, что самое страшное уже позади. Но не успел он покинуть больницу, как его тут же погребла под собой лавина жалости. Исходила она как от знакомых, так и от совершенно случайных людей. Больше всего он ненавидел фразы из разряда «все могло быть хуже», «хотя бы цел позвоночник», «жизнь продолжается». Ершов терпеливо выслушивал все, что ему говорили. Иногда даже удавалось выдавить улыбку. Но про себя он страстно желал собрать в кучу свалившееся на него сострадание и запихнуть людям в глотку, в самые кишки, чтобы они хрипели в страшных муках, не в силах глотнуть воздуха…
Он не искал сочувствия, не хотел, чтобы его жалели. Он жаждал покоя и забытья.
И то, и другое ему частично предоставлял алкоголь.
Глядя на то, как пальцы старика ловко управляются с картиной, Ершов постарался затушить внутренний пожар. В крови бурлила бутылка виски, выпитая прямо с утра, так что успокоиться удалось далеко не сразу.
В конце концов, подумал он, они со стариком – одного поля ягоды. Братья по несчастью.
«Надо же, однорукий покупает картину у немого…» – усмехнулся Ершов.
Жизнь порой бывает чертовски иронична.
Отсчитав несколько купюр, он передал их старику. Тот вручил покупателю упакованную в толстую бумагу картину.
– Это вы ее написали? – неожиданно для себя задал вопрос Ершов.
Старик несколько секунд непонимающе смотрел на него, потом решительно замотал головой. Слишком резко, как показалось Ершову.
***
Он жадно вглядывался в новое приобретение, почти не моргая. Теперь, в тишине своей квартиры, когда вокруг не шныряли прохожие, а звуки клаксона не резали слух, он смог полностью погрузиться в атмосферу картины.
Спустя, казалось, многие часы тихого, трепетного созерцания Ершов кое-что заметил. Кое-что, похоже, упущенное им при покупке. А именно – тоненькую вертикальную черточку вдоль правого края.
Черная линия начиналась примерно с середины полотна и останавливалась наверху, не доходя до вершины сантиметров десять. Выглядела она так, словно кто-то прочертил ее по линейке простым карандашом, разве что более черным и насыщенным.