Гостеприимный кардинал

На краю пустынной площади со многими рядами колонн есть каменный колодец. Издалека я вижу, что в ведре сидит младенец. Я бегу, подняв дикий крик, но ведро стремительно падает и теряется в глубине, а я не успеваю остановить его распущенную цепь.

Со всех сторон площади вскоре показываются встревоженные люди; я в двух словах объясняю им, что видел, и они все вместе бегут к колодцу, держа по кубку в руках, чтобы спасти ребенка. Вода в колодце быстро вычерпывается, но ребенка нигде нет. На открывшемся дне блестит черная-черная тина. Я вместе с другими тоже засовываю руки в грязь и, поискав, откапываю противень. Секунду смотрю на него и собираюсь отбросить, как вдруг различаю на нем большую каплю жира. Знакомые очертания этой капли пробуждают тысячу страстей, дремавших в моей душе; я прижимаю к себе противень, который я теперь хорошо узнаю, и, поспешно пересекая площадь, теряюсь в садах.

Желтый дождливый вечер. Стоя на ступеньках мраморного причала, мы смотрим на глубокую, волнующуюся воду озера.

Большой лобстер проплывает перед нами; он так близко и медленно плывет, что между нами сразу же возникает взаимопонимание:

Давайте схватим его за уши!

Я тоже хватаюсь за ухо, и мы начинаем тащить. Его ухо большое, мягкое и жгучее. Мы потихоньку и с огромным трудом вытаскиваем его из мутной воды, потому что он очень тяжел, и я вижу, как мы ошиблись. Мы вытянули не омара, а крупного полузадохнувшегося орангутанга, который бился, пытаясь освободиться от нас.

Я раскаиваюсь, что впутался.

У орангутанга нет сил бороться, и скоро, полностью подчинившись своей судьбе, он позволяет нам связать ему челюсти веревкой. В больших глазах, смотрящих на меня, я не вижу ярости, только бесконечную печаль.

В этот момент во мне все проясняется. Я понимаю, что ввязался в отвратительное преступление. Я знаю, что этот мокрый орангутанг, обреченно дрожащий у наших ног, – это исключительное животное с редкими душевными качествами, подобного которому не сыскать, – он безукоризненно знает язык, на котором мы говорим, и еще много других.

Я – то смотрю на ладони, где осталась теплота бархатного уха, то бросаю на него виноватые взгляды, как будто прошу его меня извинить.

Мудрое животное молчит.

Я отхожу в сторону и растворяюсь в реках слез.

Я иду по деревне со старыми, наполовину развалившимися домами. В большинстве из них вместо ставень красные занавески, и когда ветер то и дело их поднимает, за ними виднеются закоптившиеся балки. На одном балконе с прекрасными резными перилами стоит женщина с седыми волосами в длинном платье – цвет его напоминает ежевику. На ее шее вместо платка – новенькая зеленая банкнота, приколотая булавкой, рубин на ней сверкает, как жирная капля крови. Женщина склонилась над горшком и поливает, напевая. У нее сладкий и нежный голос; я сажусь, прослезившись, и слушаю ее. В какой-то момент наши глаза встречаются, и она делает знак, будто хочет что-то мне дать. Я протягиваю руки, как она мне показала, в виде объятья. И она начинает бросать мне, доставая из юбки, где они были спрятаны, горячие яблоки, как те, что продают на праздниках, печенные в маленьких земляных печах, посыпанные сахарной пудрой, а затем нанизанные, будто головы младенцев, на длинные палочки с множеством веток.

Я поднялся по ступенькам, высеченным в высоких скалах, и вышел на плоскогорье, которое развернулось передо мной, словно гигантское ухо. Вдали холмы купались в свете, они были цвета забитых животных на крюках. Куда бы я ни смотрел, я видел грязь, сухую, потрескавшуюся. Ни зеленого листочка, ни цветка, ни одной пчелы. И воздух пах тяжело, будто выходил из пустой бочки.

Пока я шел, мне казалось, что слышу, как бежит вода глубоко в подземных желобах. Я приложил к земле ухо и четко расслышал звук бурлящей воды и легкий шелест.

Я достаю из кармана свой нож, вонзаю его в землю – я почувствовал, как он входит, словно в плоть большой рыбы, – и начинаю ее нарезать, рвать на куски, с силой отдирая покрывавшую ее корку.

И тогда, что за чудо! Тысячи бутонов и цветов с мятыми лепестками, белыми, розовыми и фиолетовыми корнями, бесчисленными саблевидными листьями, букашками, шершнями с остроконечными носами, мясными мухами цвета морской волны, мотыльками и бабочками со сложенными крыльями открылись – целый спящий мир, его постепенно согревали лучи солнца, выводили из оцепенения, пробуждали от спячки.

Кудрявая трава вырастала, треща, вокруг меня. Воздух благоухал. Птица вышла из норки, стряхнула землю с крыльев и сказала мне: «Еще немного, и весна в этом году осталась бы скрыта под землей».

Я иду по лесу; за мной следуют моя собака, мой маленький поросенок и бесчисленные внуки.

Птицы беспрерывно падают с неба – я выбираю белых и сую в карман. Я надменно иду дальше в своем летаргическом сне; меня сопровождают дети, собака, поросенок.

«Сузанна, – кричу я собаке, – иди ко мне».

И тут же поросенок, которого я потерял из виду, услышав свое имя, выскакивает из листьев, бежит галопом и подкатывается на спине к моим ногам. Я глажу его, как он просит, по животу.

Мне говорили об этом, а я не верил. Поросенок – более верное животное, чем собака.

Мать, Е… – наша приемная дочь, – я и две моих собаки проходим по площади и торжествующе подходим к галерее, расположенной под гостиницей «Артаксеркс». Осенний вечер умыт солнцем, и благоухание цветов, которым встречают нас цветочные магазины, наполняет меня ликованием. Мы все вместе идем покупать мне пару обуви. Собаки, как только видят людей – на улице и в галерее кафе набиты битком, – с силой натягивают поводки, сопротивляются и хотят повернуть назад; они нас очень мучают. Я догадываюсь, что так, изо всех сил стараясь их удержать, мы больше похожи не на триумфальное шествие, а на маленький измученный караван. Наконец мы доходим до обувного магазина в глубине галереи, тоже полного народу. Я спрашиваю у продавца туфли – красные и круглые спереди, на толстой резиновой подошве. Мальчик исчезает в коридоре, где нагромождены до потолка целыми рядами картонные коробки с обувью. Вскоре он возвращается с парой желтых высоких ботинок и выпаливает мне дурацкое оправдание, бросая вороватые испуганные взгляды на запыхавшихся собак, которые сидят рядом со мной запыхавшиеся, открыв свои огромные пасти, и следят за ним. Я уверен, что туфли, нужные мне, есть в магазине, но ему было лень искать. Я зверею, видя, что он хочет от меня избавиться, чтобы побежать к другим клиентам; их становится все больше, и они ждут. Возможно, его с самого начала терроризировало присутствие собак, и он хочет отделаться от меня.

«Носи их сам, лентяй», – отвечаю я в гневе и еле сдерживаюсь, чтобы не дать ему пощечину. Мы выходим из магазина. На улице большое открытое кафе забито так, что яблоку негде упасть, – даже на большой праздник не увидишь такого стечения народа. Столы и стулья составляют непроходимую стену – нигде ни малейшего прохода. Как мы пройдем сквозь этих людей с собаками?

«Вы возьмите суку и посмотрите в той стороне, может, найдете проход, а я посмотрю, как выбраться с моим Муркосом», – говорю я матери и Е., и мы расходимся.

Через несколько метров, там, где заканчивается кафе и начинается дорога, я с беспокойством различаю еще одну стену из голов и спин. Это сидят чистильщики обуви, выстроившись в ряд на краешке тротуара, свесив ноги на дорогу, рядом с ними ящички с начищенными ручками, маленькими зеркалами и бронзовыми сверкающими украшениями. Наконец я принимаю смелое решение – выбираю две головы, чуть отделенные одна от другой, и хватаю своего пса, чтобы перенести между ними на руках. Только у меня это с огромным трудом получилось – кобель крупный и тяжелый, как медведь, – и я протащил его наполовину, как с разочарованием вижу, что зря старался, мы не можем спуститься: кафе намного выше улицы, а ступенек нет. Изнуренный, и все же размышляя, что делать, я ставлю собаку возле стола, по случайности единственного остававшегося свободным во всем кафе. Тотчас некий завсегдатай встает и протестует против этой моей – как он говорит – грубости: я поднял животное на стол. Он кричит и угрожает, что пойдет к мэру и подаст на меня жалобу. Я, не произнося ни звука, оставляю его надрывать горло. Устав кричать, он бежит в аптеку, где частенько бывает мэр, чтобы осуществить свою угрозу. Тем временем у меня получается воспользоваться путаницей и проходами, образованными в рядах стиснутых столиков после неожиданного ухода вспыльчивого завсегдатая, и я выхожу со своей собакой на улицу. Мы бегом пересекаем ее – впереди пес, за ним я, – и вот мы уже идем по тому же месту, откуда пришли. Мы проходим мимо пустой таверны, амбара с сеном, дома, обвитого плющом, и не встречаем ни души. Мы поворачиваем в первый переулок и останавливаемся у моста. Моя мать, облокотившись на перила, ждет меня.