Страница 11 из 13
Инспекция была не долгой, Ковалевский – единственный взводный в изрядно потрёпанной роте держал своих солдат в строгом теле, особо не позволяя расслабляться. «Из него выйдет хороший служака, – подумал Каблуков, – не то, что из меня. Замполит недаром говорит, что я слишком мягкий. Война кончится – уйду». Но как не давать временами поблажки людям, с которыми вместе идёшь на смерть и делишь порой последний кусок хлеба, Каблуков не понимал. Зато знал, случись что, бойцы не бросят, вытащат даже из самого кромешного ада. Как тогда, на плацдарме за Вислой, когда его вынесли двое солдат после неудачной атаки. Немцы беспощадно поливали свинцом отходивший на исходные батальон, но раненого в обе ноги Каблукова подхватили Прохоренко и Сафиуллин, несмотря ни на что не бросили истекавшего кровью командира. Они вскидывали на руки его лёгкое тело и пригибаясь неслись назад, валились в очередную воронку, пока немец не опомнился и не врезал по ним из прочёсывавшего всё поле, зажатое между лесочком и рекой, крупнокалиберного зенитного пулемёта.
Когда командиры вернулись, веселье в роте было в самом разгаре: солдаты шумно разговаривали, бурно жестикулировали, кто-то на трофейном аккордеоне пытался наигрывать «Катюшу», несколько голосов не в такт затянули её первый куплет. Каблуков с Выгоревским переглянулись: «Народ отдыхает, лейтенант, дай им повеселиться». Ротный совсем на гражданский манер кивнул и, отказавшись от рюмки, определил на пост у ворот усадьбы непьющего восемнадцатилетнего солдатика из керженецких староверов.
Каблуков не заметил, как Выгоревский подозвал старшину, и они куда-то исчезли, рядом с ротным заспорили туляки с хохлом Нечипоруком. Один из туляков доказывал:
– А я тебе говорю, звери они. Вот ты почему думаешь хозяин этой домины сбежал? – спросил, указывая рукой на коттедж, служивший им для постоя.
– Ну пропаганды багато слухал, думаю, – предположил Нечипорук.
– Ага, держи карман, пропаганды. Мы тут позавчера встретили двух поляков – они на него работали. Так твоя жертва пропаганды тут маленький концлагерь устроила: за неснятую шапку плетьми воспитывал, так и говорил: «Вас, свиней, только плети исправят!»
– Ну не знаю, а вот жинка писала, шо нашего наймолодшего, коли помер в Германии, похоронити нема где було, так одна немка дала мисце сына, який пид Сталинградом загинув.
– Ну похоронить нашего брата, так это они завсегда пожалуйста, – не унимался туляк.
Каблуков отошёл от спорщиков, после бессонной ночи ему страшно хотелось спасть, но что-то удерживало старшего лейтенанта здесь, в уютную постель совершенно не тянуло. Он побыл ещё в кругу своих бойцов: аккордеонист уже играл «Смуглянку», и это у него получалось гораздо лучше. Под мелодичную музыку Каблуков не отказался от рюмки коньяка, протянутой Лизуновым и вышел к ручью. Он не стал искать тень под молодой липой, наверное, младшей сестрой той, что стучится в окно его комнаты. Напротив, с наслаждением растянулся на согретой майским солнцем траве. Лучи земного светила ласково укутали его теплом, шелестящая листва убаюкивала сознание, а монотонный плеск воды звучал, как колыбельная. «Ну вот она всё-таки закончилось, война эта». Он успел ещё раз порадоваться за себя, за своих выживших в страшнейшей мясорубке последних веков солдат и погрузился в сладкую дрёму. Ему снился деревянный дом на берегу блестевшей на солнце реки Мсты, мать, возившаяся у печки, жена его, имени которой он почему-то не помнил, всё хотел спросить, да как-то неудобно было и две незнакомых маленьких девчонки, возившихся на полу с деревянными куклами, доставшимися ещё от бабушки. Увидев его, крошки в один голос закричали: «Папка, папка пришёл!» Им вторила, широко улыбаясь, безымянная супружница: «Да, это ваш папа, вот он и вернулся!» Мир, дом родной, тихое семейное счастье, лето, яблоки на ветке, доросшей через распахнутое окно аж до печки, дети и никакой войны. Опять, уже пятый день и пятый сон.
***
– Петька!
– ….
– Петька! Петька! Каблуков!
Старший лейтенант протёр глаза: перед ним стоял растерянный старшина с трофейным «вальтером» в руке. Каблуков недовольно поморщился, чего он пушку вытащил, не навоевался ещё что ли?
– Ну что такое, старшина?
– К-комбат.., к-комбата убили! – слегка заикаясь от волнения произнёс старшина.
Каблуков вскочил:
– Что ты несёшь, как убили?
– З-зарезал немец, товарищ старший лейтенант.
– Ничего не понимаю, какой немец?
– Мы с комбатом пошли вокруг деревни, он захотел местность осмотреть. Тут из того, второго, брошенного дома кашель раздался, такой надрывный, сильный кашель. Форточка открыта была, – старшина запнулся, словно не знал, что говорить дальше.
– Ну, говори!
– Да что говорить. Предупреждал я его: «Не ходите, товарищ майор! Там никого не было, значит, окруженец прячется, может с оружьем! Так куда там, он мне заявляет, я, мол, вчера двести человек уболтал, а уж одного-двоих и подавно! Ну и начал перед дверью что-то по-немецки лопотать.
– Едрёна корень! Что ж ты комбата просрал! – перебил Каблуков. – Сколько их?
– А-адин, – словно стесняясь такого несерьёзного количества, выдавил из себя старшина.
– Лизунов, – громко позвал ротный, – ко мне с двумя бойцами, – и уже старшине, – веди нас.
Тот не спешил, однако, выполнять приказание, он явно хотел выговориться.
– Я его подстрелил, лейтенант, он без сознания лежит.
– Тем более, очнётся – умотает, гад.
Они бегом добежали до места гибели комбата. Выгоревский лежал на пороге дома неестественно скрючившись. Под ним натекла лужа крови, ветер молотил мертвеца по левому плечу распахнутой и скрипящей при каждом движении дверью. Рядом стонал немец, держась руками за правый бок, там, где расползалось по мундиру тёмно-красное пятно.
– Едрёна корень, – прошептали губы Каблукова.
– Да-а, – пробормотал Лизунов и повернул тело комбата, в области сердца из груди торчала финка.
– Прямо в сердце, сволочь! Гад, – диким голосом заорал он, надвигаясь на немца и скрючив руки как будто собирался задушить его – такого человека! Да я тебя сейчас, сука, прикончу, на кусочки разрежу и кишки твои на ветру болтаться будут!
Лизунов, не отрывая взгляд от задрожавшего немца, достал из голенища сапога эсэсовский кинжал с молниями и орлом на свастике.
– Ну молись своему фашистскому Богу, гнида, десять секунд даю!
Хайнц испуганно прижался к стене и вытянул вперёд левую руку как бы пытаясь защитить себя от лизуновского тесака. Возмездие было неотвратимо, Хайнц закрыл глаза.
Он сам не знал, зачем он воткнул свой нож в огромного русского майора, ведь видел, что сзади стоит второй с пистолетом. Но в тот момент, когда русский верзила с волосатыми руками и густой шерстью, выпиравшей из расстёгнутого воротника, распахнул дверь и спокойно сказал ему по-немецки: «Война кончилась, пошли со мной!», его воспалённое лихорадкой сознание помутнилось. «Зверь, ещё один, страшный, мохнатый, чудовище, дикая сибирская тварюга, убить, прикончить, зарезать гадину!» И резко подавшись вперёд, со всей силы Хайнц всадил своё оружие в моментально обмякшее тело майора. Не рассчитал Выгоревский, переоценил свои силы: одно дело уговорить сдаться пару сотен деморализованных, готовых к пленению окруженцев, другое – иметь дело с загнанным в угол, наполовину обезумевшим от страха, оголодавшим одиночкой.
И не успел ещё старшина выстрелить, как Хайнцу пришло осознание ненужности, глупости и бесцельности содеянного: «Зачем, что это я, что это изменит?», но ужаливший правый бок металл тут же оборвал мысли, и Хайнц очнулся только от вновь зазвучавших поблизости голосов русских.
Лизунов неумолимо надвигался на Хайнца:
– Давай, молись, сука!
Тут раздался голос Каблукова:
– Отставить Лизунов!
– Как отставить, лейтенант? Это что ещё за интеллигентские слюни? Раньше такого за тобой не водилось!
– Раньше, Лизунов, была война, а сейчас уже мир, всё, хватит убивать!
– А комбата как борова резать – это мир что ли?