Страница 35 из 49
Мне нравился турок, нравилась его неторопливая, полная восточного достоинства речь, нравилось, что ему удобно жить в Израиле, а ведь он был мусульманин, представитель народа, враждующего долгие годы с израильтянами. Здравомыслящий человек с дипломом Каирского университета, он много лет работал инженером, а теперь, в связи с болезнью, принял дела своего отца – антикварную лавку.
Радушный турок проводил меня до самой базилики Благовещения, что внешним видом напоминала скорее средневековую крепость, чем храм: окна-бойницы в глухой светло-кофейной стене, гладкая башня – не уцепишься. С расчетом на появление врагов. Позолоченная крипта над гротом, в котором Мария впервые услышала от архангела Гавриила благую весть о скором материнстве. Архангел произнес два дивных слова, что стали основой многих великих музыкальных творений, стихов и картин. Архангел промолвил: «Аве, Мария»… На каменной паперти храма мальчик, на потеху туристам, демонстрировал собачку: по какому-то знаку собачка выдавала точную порцию тявканья, и мальчик обходил немногочисленных зевак с пустой банкой…
Неподалеку от Белой мечети, где сограждане, по преданию, пытались наказать Христа – сбросить его в пропасть, возвышалась небольшая церковь Мадонны Страха. Место, где Божья Матерь испытала ужас, узнав о гневе горожан на ее сына…
Мы бродили по закоулкам Назарета. Я пытался проведать больше о святых местах, но турок, кроме обзорной информации, ничего выдать не мог… Вот Коптская церковь, вот Маронитская. Вот Капелла Христовой трапезной… Как и большинство обитателей города, он не интересовался историей сооружений по той причине, что они всю жизнь перед глазами, это туристы всюду суют свой нос, интересуются.
– А это Верхняя церковь… Загляните. Производит впечатление. – Турок сердечно попрощался со мной, оставив листочек с фамилиями его бакинских родственников и свой адрес.
Верхняя церковь и впрямь впечатляла своими витражами на библейские сюжеты. Центральная мозаика представляла триумф всепобеждающего учения Христа – чудеса, которые творил Сын Божий, избавляя людей от всяких напастей, наставляя их на путь истины.
В церкви было мало народу, и, казалось, деревянные скамьи на узорном паркете пола склонились в молитвенном экстазе, окруженные ожившими персонажами, что в стародавние времена бродили по улочкам славного Назарета.
Автобус обогнул скалу и вскинул на подъем свою лобастую башку. Ветровое стекло во всю ширь вобрало часть Иудейской горной гряды, гребень которой белой кипенью венчали дома.
Мы поднимались в Иерусалим…
Возникла сумасбродная идея – покинуть автобус и продолжать путь, как бесчисленные пилигримы, пешком. Но пачки книг, что припечатались тяжестью к полу автобуса, остужали порыв. Ах, эта непроходящая череда каких-то расчетливых дел, от которых, как правило, ничего не остается ни душе, ни телу! Первый раз в жизни я приближался к священному месту Земли людей – Иерусалиму, а дух был отягощен заботами мелкими и суетными. Надо их отсечь. Надо погрузиться в другое состояние, подобающее моменту, – состояние экстаза и трепета.
Я таращил глаза на окружающий ландшафт, пытаясь распознать в немом рисунке вздыбленных холмов исторические названия. Где они? Лысая гора, Масличная… Гребни холмов, подобно тому, первому, что я увидел, были покрыты кипенью белых домов, словно пчелиные соты. Где-то в распадке виднелись строения, пронзенные минаретом; наверняка это арабский район. Я еще не знал, что мои глаза приняли Бейт-Лехем, или, по-привычному, Вифлеем, деревушку, где родился Сын Божий… В растерянности я не знал, куда обратить взор, и крутил головой, вызывая неудовольствие соседей.
Кто-то за спиной произнес по-русски, что светлая часовенка в глубине аккуратно подстриженных деревьев – склеп, где похоронен Шота Руставели. Там постоянно живут два послушника-грузина, передавая эпитимью из поколения в поколение. Пока я пытался разглядеть повнимательнее могилу великого поэта, автобус резво ушел вперед, оставив меня вновь с зачарованной непросвещенностью. Прекрасный повод для необузданной фантазии, но… в тесных рамках сведений о святом городе, что на протяжении жизни впитывала память. Особенно постарался Михаил Афанасьевич Булгаков. Рисунок города растаял. Возник Понтий Пилат со своим «белым плащом с кровавым подбоем», вышедший «шаркающей кавалерийской походкой ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колонаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого…». Забегая вперед, скажу, что искал я этот дворец, но не нашел. Неподалеку от здания научного центра лежат развалины сооружений, которые по возрасту относятся к правлению царя Ирода. Того самого царя, что в вероломстве мог посоперничать с самим безумным Калигулой. Боясь за трон, он пришил не только родного дядю, но и жену, и двух собственных сыновей, благо их было, кажется, пятеро. Считать царские жертвы – дело бессмысленное, издержки профессии.
Там, где искушенный взгляд замечал отметину истории, мой взор просто фиксировал какое-то сооружение, зато навязчиво запоминал обычные бытовые картинки. Прекрасное одностороннее шоссе, бензоколонки, дорожную полицию, светофоры, разбитую военную технику – ее оставили и берегли, как память о войне, как назидание врагам… Улицы, улицы. Дома. Магазины, магазины. И всюду автомобили. Пешеходы, пешеходы… Отсюда, с «империала» двухъярусного автобуса, все видится несколько иначе, чем из окна обычного автомобиля. Кажется, что ты паришь на небольшой высоте.
И когда автобус причалил к замызганному гейту Центрального автовокзала, я почувствовал облегчение: кончилась изнурительная дорожная мука неудовлетворенного любопытства, начинается привычная суета современного города, пусть даже этот город «Ерушалаим»…
Вначале надо определиться с ночлегом, надо разыскать родственников, напроситься на постой. С этим намерением я затесался в шуструю толпу вокзального люда, полагая, что она и вынесет туда, куда надо. Меня уже не тревожило, что в живот упирался ствол автомата солдатика, идущего впереди в обнимку с девушкой. Я мог сделать шаг в сторону, тогда попадал под прицел автомата спутницы этого солдатика. Да и в спину мне упирался приклад автомата другого солдата. Так я шел под конвоем веселых парней, вперемежку с бородатыми датишниками в черных шляпах и лапсердаках, с деловыми кейсами в руках. Датишниками называют клерикалов. От слова «дат», что означает «религия»…
Улица перед вокзалом похожа на все привокзальные улицы. Тут и арабско-ивритская разноголосица, и скорая еда: пита с разнообразной начинкой, соки, шашлыки, всевозможные товары – от колготок до шляп. Тут же продают асимоны – жетоны для телефона-автомата: круглые плошки с отверстием в центре. Как раз то, что мне требовалось.
Выбрав будку поукромнее, я забрался в нее со всеми причиндалами и тут, сквозь стекло двери, увидел широкое голубое полотнище, что подпоясывало фронтон огромного современного здания, похожего на Кремлевский Дворец съездов. «XV Международная книжная ярмарка!»… В такое везение трудно поверить: дворец Беньяней-Аума, куда я и стремился, находится, оказывается, напротив автовокзала! Отложив телефонные дела, я покинул будку.
Цель, к которой я стремился на книжной ярмарке, являлась авантюрой чистой воды. Я привез в Израиль сотню своих книг в надежде продать их какой-нибудь книжной лавке. Но страна классического бюрократизма ставила передо мной препоны. Владельцы лавок хоть и лица частные, но всецело зависят от муниципалитета, что обкладывает лавки налогом. И по какому-то сложному пересчету на руки я мог получить не более четырех-пяти шекелей за книгу. Маловато. Стоило тащить с собой из Ленинграда такую поклажу! Одна надежда на ярмарку, открытие которой совпало с моим приездом. Возник план, осуществление которого и было приурочено мною к первому приезду в город царя Давида, основателя Иерусалима. И сегодня, по истечении трех тысяч лет, я тащил по улице этого города свой походный рюкзак, набитый книгами и напоминающий здоровенную ряху с флюсом во все стороны. В подземном переходе на меня спикировал какой-то полоумный еврей с двумя кипами на немытой башке – черной и синей. «Дважды еврей» ухватил мой рюкзак, назойливо предлагая такелажные услуги. За десять шекелей он готов оттаранить мою поклажу аж до самого Господа. В ответ я заметил, что за десять шекелей я и сам донесу до Господа свой рюкзак плюс его самого, дикого еврея. Рытое оспой лицо скривилось презрительной усмешкой.