Ворон и ветвь

Он стоит в нескольких шагах. Совсем не похож на обычного призрака: ни савана, ни ран. И ничего сквозь него не просвечивает. Высокий крепкий человек лет сорока, черноволосый, смуглый, черноглазый, фамильный нос с горбинкой – любой местный узнает Энидвейта. Наверное, я буду выглядеть так же, если доживу до его лет. Молчит. Призраки не могут заговорить первыми. Меня так и подмывает не открывать рта. Рассвет совсем близко. Посмотрим друг на друга да и разойдемся, а больше я сюда ни ногой.

И все-таки не выдерживаю:

– Что тебе нужно, отец? Я-то знаю, что тот договор не писался на бумаге. Тебе нечего искать в замке.

Он качает головой, смотрит умоляюще. Обняв руками колени, я сижу спиной к камину и смотрю, как катятся по знакомому лицу слезы. Говорить не хочется. Вообще ничего не хочется, кроме покоя. Я слишком устал. И нет во мне той ненависти, что копилась годами. Ни ненависти, ни жалости. Но он все смотрит…

– Я знаю, что ты хотел как лучше. Пытался спасти маму, сестер… Отдал чародею самую высокую цену, какую мог: единственного сына, наследника. Да, Керен сказал, что ты предлагал взамен свою жизнь. Только ему ни к чему был немолодой рыцарь из захолустья. Керену приглянулся я: ученик, слуга и постельная грелка в одном лице…

Ужас и боль в его глазах – за все годы, что я проклинал свою судьбу и его, – слишком мало.

– А ты думал, для чего он меня купил? И все зря. Ты погубил нас всех. И меня тоже. Это только кажется, что я еще жив. Твой сын умер в постели Керена. Или в его лаборатории, когда первый раз убил жертву. Или потом, когда согласился жить после всего этого. Я не Энидвейт, что бы ни говорил Охотник. Я Грель Кочерга, некромант и убийца. И второй договор, с Проклятым, уже ничего не изменил. Я и так принадлежал бы ему.

Слезы. Что они теперь значат? Я плакал, когда понял, что меня предал собственный отец: отдал на милость того, кто не знает милости. Когда убивал и пытал, чтобы выжить, – тоже плакал иногда. Ночами просыпался с мокрым от слез лицом, не помня, что снилось. Потом и это прошло. Я встаю, отшвыривая ногой бутылку. Раньше отец казался мне куда выше, теперь мы одного роста. Смотрю ему в глаза.

– Почему ты ничего не говоришь? Я бы никогда не пришел сюда по своей воле. И я не принял замок. Мне просто нужно было убежище. Я не хочу ни твоего имени, ни твоего наследства: у меня нет прав на них.

Он снова качает головой. За окном уже заметно светлее. Еще чуть – и первый луч солнца завершит Самайн, возвещая наступление зимы. А мне хочется плакать. Только я не могу. Оказывается, даже призраки могут – только не я. Делаю шаг вперед и кричу:

– Ну скажи хоть что-нибудь! Скажи, что сожалеешь! Что не хотел, не знал, не думал! Что все это было не зря! Скажи хоть что-нибудь, если можешь!

Пальцы сами складываются в знак изгнания. Я хочу ударить его, развеять, уничтожить, не дожидаясь рассвета. А он только смотрит, и под этим взглядом моя злость тает, сменяясь просто болью.

– Ладно, – шепчу я сорванным голосом. – Что теперь поделаешь? И правда, колесо времени назад не повернуть. Ты ведь любил меня, да? Просто три жизни дороже одной. Я и сам это знаю. Жаль, что маме и девочкам это не помогло. Я прощаю, отец. Правда, прощаю. Только это уже неважно. Ни месть, ни прощение мертвецам уже не нужны, верно?

Чуть помедлив, он качает головой. Снова нет? Что ж, если он пришел, значит, и за Вратами ему не все равно. В глазах немного мутнеет. Это не слезы, просто режет от бессонной ночи. Да еще и ветром надуло.

– Обидно, что так вышло. У меня ведь не будет детей, знаешь? Замок останется без хозяина. Я не говорю, что принял его, просто… Мой сын мог бы. А его не будет. Некромантия выжигает способность к зачатию. Совсем. Когда я об этом узнал, то даже обрадовался. Подумал, что не смогу повторить твою судьбу. А теперь мне жаль.

Он пытается сказать что-то. Губы шевелятся, но ни звука с них не слетает. Отчаяние искажает лицо, на которое уже ложится отблеск солнца. Я пытаюсь прочесть по губам, но ничего не выходит. Наконец вроде бы разбираю одно слово, что он повторяет много раз.

– Бринар? При чем тут он? То есть понятно при чем. Но он мертв. Рыжая чужеземка и ее сынок сделали мою работу. Да что Бринар?

Глаза отца полыхают гневом на мою недогадливость, совсем как раньше. Он все так же, одними губами, повторяет, но уже другое слово.

– Ребенок? Ребенок Бринара? Ты с ума сошел?

Его взгляд вспыхивает торжеством. И в следующее мгновение луч солнца, упав на плечо призрака, развеивает его. Я хочу поднять бутылку, но вспоминаю, что уже допил ее. Знал бы, что предстоит такая ночка, – запасся бы в трактире хоть парой…

– Нет, – говорю вслух неизвестно кому. – Только не Бринар! Отдать Воронье Гнездо этому отродью? Да ни за что! Лучше я сам спалю замок и разнесу башню по камешку. Сил хватит, не сомневайся. Но Бринар этого порога не переступит.

Замок молчит.

– Меня продали, как теленка, чтобы уберечь замок Энидвейт от Бринара! Вместе с душой, телом и даром некроманта!

Замок молчит. Я кричу в пустоту. Но чтоб мне еще раз повстречаться с Дикой Охотой в пустом поле, если в этом молчании нет чего-то, что я просто не слышу.

– И что, все было зря? – снова перехожу на шепот. – Все эти годы у Керена? И потом? Проклятье, я знаю, что нет справедливости, кроме той, что творишь сам, но это уж слишком. Мое посмертие принадлежит Тьме, чтобы Бринар не получил Энидвейт!

А потом вдруг понимаю. Перед глазами мелькают рыжие косы, и я снова слышу теплый голос с чужестранным выговором. Этой ночью было много слез. Но я бы не отказался посмотреть, какая у нее улыбка. Да уж, Грель. Размечтался. Ты теперь для нее страшнее Проклятого. И опять думаешь не о том.

– Ее ребенок, он ведь тоже Бринар, да? – говорю я вслух, чтобы не потерять нить мысли. – И если он получит Энидвейт, значит, сделка недействительна? И моя душа – опять моя?

Конечно же, никто не отвечает. Просто неуловимо меняется что-то вокруг. То ли луч хмурого зимнего солнца как-то особенно освещает мое лицо, то ли доски, наконец, ощутимо теплеют, прогретые теплом камина. А может, я все это придумал. Неважно.

– А если бы я ее не спас? Я же не хотел ее спасать. Я хотел только мести… Так все это…

Запрокинув голову, я громко, от души смеюсь, пугая летучих мышей, уже устраивающихся на покой. Зато под стрехой просыпаются какие-то птахи, неуверенно перекликаясь и перелетая прямо над головой.

– Так вот о чем ты говорил, Охотник? Ни к добру, ни к худу, лишь то, что заслужил. Хороша шуточка! И что же я заслужил сегодня ночью?

Нет ответа. Как обычно. Только новый день упорно лезет в окна, напоминая, что ночь прошла и пора приниматься за дело.

– Ладно, – сообщаю я внимательно слушающей тишине. – Как говорит Охотник, да будет так! Посмотрим, что из этого выйдет. В конце концов, мне надо лишь отдать Энидвейт этому отродью, правда? А потом, когда я верну право на душу, мы посмотрим, чей это замок.

Угли в камине еле тлеют – пожара уже не будет. Можно бы и залить, но не хочется идти к колодцу, да и ворот наверняка сломан. Не ври себе, Грель, ты просто не хочешь заливать этот огонь.

Не оглядываясь, я покидаю зал, вывожу Уголька во двор. На булыжниках копоть, словно кто-то жег здесь много маленьких костров. Следы от копыт, похоже. Дожить до следующего Самайна, забрать ребенка, а потом прожить еще столько, чтобы он стал совершеннолетним. Не слишком ли далеко ты загадываешь, Грель? Прошлым вечером ты не знал, где окажешься утром. И как проведешь ночь. Не тебе думать о будущем. Оказавшись за воротами, я встряхиваю поводья. Конь осторожно ступает по пригорку, скользкому от инея на сухой траве. Башня Вороньего Гнезда будет видна еще несколько миль, но я все так же не оглядываюсь. Долгая ночь Самайна закончилась, и над землей яростно полыхает новый день. Первый день безвременья между уходящим годом и еще не пришедшим.