Ротмистр Гордеев 2

— А за ручьём есть человеческие следы?

Наш следопыт внимательно всё осмотрел по обеим берегам ручья и отрицательно помотал головой.

— Вот здесь он вошёл в воду. Дальше ушёл по воде. Вверх или вниз — непонятно. Здесь он на другой берег не выходил, вашбродь.

— Фёдор, а мог Вержбицкий быть оборотнем? Вы чувствуете собратьев или как?

— Чувствуем. Но господин штабс-капитан точно не был оборотнем.

— Николай Михалыч, — Маннергейм пристально смотрит на меня, — а сами вы ничего не чувствовали в отношении пана Вержбицкого? Вы же охотник за демонами.

— Увы, Карл Густавыч, — ничего, кроме обычной человеческой неприязни, которую пан Вержбицкий подчас вызывал во мне своим жлобским поведением. Но после перенесённой контузии, я стал хуже владеть этим даром.

— Жлобским? Разве Вержбицкий был скрягой? — Маннергейм удивлённо смотрел на меня.

Вот же ж… стоило немного расслабиться и тут же вылезло словечко из моего родного, мира и времени.

— Ну… я несколько в ином смысле… Пан Станислав порой был излишне спесив и заносчив.

— О, да у вас тонкое чувство юмора, — улыбнулся тролль в усы, — вы прошлись по пану поляку его же собственным родным языком, ведь, буквально по-польски «жлоб» — олух и грубиян.

— Да, у нас в имении был поляк-управляющий, он нередко употреблял это словечко, вот и прилипло к памяти, — надеюсь, что я смог выкрутиться. Впредь не стоит терять осторожности.

— Что дальше, Николай Михалыч?

— Предлагаю разделиться. Вы со старшим Лукашиным двинетесь вниз по течению ручья, а мы с с Федором и Кузьмой — вверх. Будем искать, где оживший и обернувшийся тигром-убийцей пан Станислав выбрался на берег.

— И как долго будем двигаться?

— Думаю, с четверть часа. Нам ещё в лагерь возвращаться.

— Что ж, сверим наши часы, — Карл Густавович выудил из нагрудного кармана своего кителя часы-«луковицу».

В среднем темпе втроём движемся по берегам ручья вниз по течению. Основная надежда на нашего следопыта-оборотня Фёдора, но и мы с Кузьмой внимательно смотрим на берега, не появится ли след, где поляк-предатель выбрался на берег. Солнце уже поднялось достаточно высоко. Мы движемся, словно по дну огромного зелёного океана. Звенит летняя мошкара, досаждая нам ежеминутно, перекликаются птицы, журчит весело вода в петляющем между берегов ручье.

— Господин штабс-ротмистр! — Кузьма хватает меня за плечо и показывает на довольно свежий обвалившийся край берега ручья, — Не здесь ли?

Да, похоже, что кто-то поднимался здесь от воды на берег.

— Фёдор, что скажешь?

Оборотень склоняется над следами. Отрицательно качает головой.

— Кабаны, Николай Михалыч, спускались к ручью на водопой. Вон, копытца отпечатались.

Н-да, это явно не Вержбицкий был в тигрином или человеческом обличье. Смотрю на часы. Отведённое время почти на исходе. Надо возвращаться.

Обе наши поисковые группы встретились в условленном месте почти в обговоренный срок. На мой немой вопрос барон отрицательно покачал головой. Что ж, этот гештальт нам закрыть не удалось.

— Возвращаемся. Дальнейшие поиски отнимут слишком много времени, а с ним у нас просто швах.

Пояснять, что такое «швах» не приходится — постепенно и сам тролль начинает перенимать кое-что из моего лексикона.

Движемся по собственным следам обратно. Выходит быстрее, чем в первый раз проделали мы тот же самый путь в погоне за ускользнувшим не то тигром, не то поляком-шпионом. Солнце уже довольно высоко, воздух прогрелся, и даже здесь, под кронами деревьев основательно припекает. Птицы смолкли, лишь перестук дятлов то тут, то там несколько оживляет тишину. Неожиданно Фёдор делает знак остановиться. Замираем, всматриваясь и вслушиваясь в окружающее. Невозмутимую тишину нарушило еле слышное за расстоянием хрюкание.

— Кабаны. Должно быть, целое стадо.

В голосе младшего Лукашина прямо сквозит желание свежего мясца. Прекрасно его понимаю, сухомятка всем уже порядком надоела: каша с вяленой рыбой, да каша с вяленым мясом, вот и всё наше пищевое разнообразие в рейде. Да ещё каменного состояния сухари — мечта стоматолога.

— Что, господин барон, скрадём кабанчика? — предлагаю я.

— А если враг заслышит нашу пальбу? — осторожничает Маннергейм, но по его виду чувствуется6 тоже не прочь разнообразить рацион.

— Ограничимся парой выстрелов. Да и мы далековато от японских расположений, чтобы выстрел-другой мог быть ими услышан, — излагаю соображения я.

Барон кивает:

— Тогда никаких возражений.

Стадо кабанов расположилось на прогалине у небольшого дубняка: пара матёрых секачей, пяток кабанчиков-подростков с уже наметившимися клыками, штук семь молодых игривых свинок, четыре матёрые самки и с полтора десятка весёлых полосатых поросят, суетящихся меж более взрослых особей.

Ветер тянул на нас, а потому кабанье стадо чувствовало себя вольготно — наши запахи до них просто не долетали. Стадо полагало себя в полной безопасности. Многие звери развалились на охапках ветвей и смятой травы. Вокруг них прыгали и перелетали сороки, склёвывая обильных кровососов-насекомых, привлечённых кабаньей кровью.

Карабины мы с бароном подняли одновременно. Я прицелился в подсвинка, чесавшего спину об обломанный сук одного из деревьев. Барон выстрелил первым, я почти без промедления нажал на спуск. Жертвой Маннергейма стала молодая свинка. И моя пуля прилетела, куда надо.

В первое мгновение после наших выстрелов, на тайгу обрушилась звенящая тишина. И почти сразу звери с треском бросились вверх по косогору, унося ноги поглубже в дубняк. Следом за ними с возмущённым стрёкотом снялись с места и сороки.

Когда мы подошли к нашим лежащим жертвам, оба зверя были уже мертвы. Только поблёскивали остекленевшие глаза, пялящиеся в голубое небо.

— Ваши благородия, надо бы поспешить с потрошением, а то застынут туши, будет не повернуть их, — Скоробут торопился дать дельный совет.

Впятером мы принялись за дело. Желудки нашей добычи были набиты полупереваренными желудями и свежими ветвями каких-то кустарников. На запах свежей крови тут же налетела масса мух, так что пришлось отплёвываться, от лезущих в глаза и рот наглых насекомых. Сообразительный Кузьма вооружился веткой и принялся разгонять эти мушиные орды.

Как ни старались, а в крови мы всё же изрядно выгвоздались. Сняли с добычи шкуры и в них завернули лучшие куски — мякоть, окорока и печень. Остальное пришлось оставить. Даже впятером нам это было не унести.

В лагере бойцы встретили неожиданный приварок к надоевшей сухомятке с энтузиазмом. Часть мяса пошла в варившуюся кашу, а печень и часть мякоти запекли кусками на прутьях над углями. Если бы не война, могло создаться полное ощущение, выехавшего на корпоративный пикник крепко спаянного мужского коллектива.

А потом пришлось собирать мозги в кучу и писать в кратких, но ёмких выражениях историю с вскрывшимся предательством Вержбицкого, его «смерти» и последующего исчезновения. (Я бы исписал тетрадь мелким почерком, но почтовый голубь такое послание просто не поднимет в воздух, так что пришлось изощряться в краткости и убористости).

Последний голубь взмывает в воздух, я провожаю его взглядом. Но, что это? Наперерез нашему посланцу из-за дальних деревьев устремляется тэнгу.

Чёрт, неужели японцы так близко от нашего тайного убежища? Это первая плохая новость. И вторая… Тэнгу настигает нашего голубя. Птица мечется, пытаясь избежать поимки.

Вскидываю карабин — была, не была: не знаю, что хуже, перехват нашего послания командованию или обнаружения себя противником? Задерживаю дыхание, жму на спуск, передёргиваю затвор, целюсь, стреляю.

Тэнгу, не успевает дотянуться до моего голубка, кубарем валится с небес в сторону нашей многогрешной земли. Кажется, от него во время попадания даже перья в разные стороны полетели, но думаю, это иллюзия — разглядеть такие мелкие подробности на таком расстоянии без хорошей оптики невозможно. Голубь благополучно скрылся из глаз, но и тэнгу сумел выправиться над самыми деревьями и превратить падение в хромающий и кособокий, но всё же горизонтальный полёт.