Страница 15 из 21
Улыбка Шамана слегка померкла – точнее, превратилась в оскал.
Бурый, в попытке разрядить ситуацию, примирительно выставил руки и обратился к Шаману:
– Ты это, слышь!.. Твой брательник за лошню бы не впрягся. Не позорься!..
– А то что ты сделаешь? – эхом ответил Шаман. Не дождавшись ответа, он добавил: – Я за брата не решаю, он за меня тоже. У каждого свои расклады. Короче, долго моросить будем? Биться готов?
Бурый показал всем своим видом, что не готов, и умоляюще уставился на Сисю. Тот отвернулся.
Шварц скривился, снова убрал нож и пошел по направлению к арке. Шаман, не повышая голоса, сказал вслед:
– Вопросы остались – найдешь меня.
По напрягшейся спине Шварца было понятно, что он всё услышал.
Шаман повернулся к Крюгеру с Новеньким и улыбнулся обычной, не страшной улыбкой.
– Че-как, парни? Чего загрустили? Пошли газировки попьем, сушняк пиздец!
Питон, наблюдавший за этой сценой из темного вонючего проема между гаражами, не мог поверить своим ушам. Глазам он тоже поверить не мог.
16
– Но зачем?!
– Что «зачем»?
– Зачем он за нас вписался?
Помятые, но не сломленные Крюгер с Новеньким пробирались по шанхайским кушерям по направлению к 5-й линии.
Их спаситель четверть часа назад двинул в сторону ЦГБ – предварительно, как и обещал, напоив их минералкой из магазина «Маяк». Лимонад Шаман покупать отказался («Нахера вам столько сахара в крови, парни?»), вместо этого угостив одноклассников горьковатыми «Ессентуками», – Крюгер всё еще ощущал медный привкус у основания языка и периодически шумно порыгивал.
– А чего нет-то? – сказал нехарактерно разговорчивый Степан. На его щеках впервые за долгое время заиграл румянец, глаза приняли осмысленное выражение, а в голосе проснулись энергичные нотки.
Крюгер вздохнул.
– Потому что мы лохи, понял.
– Я не лох! – взорвался Степа.
– Да лох, лох. И задрот еще. Я тоже лох, понял. Никто не впрягается за лошпетов. Мы, короче, по жизни сами за себя.
– Так а чего он тогда?
– Да хер его, короче, знает. Что-то тут не так. Чуйкой чую, надо с ним осторожнее, понял.
– В каком смысле?
Витя пнул чей-то забор и шарахнулся в сторону от донесшегося из-за него истерического собачьего лая.
– По ходу, они в одной теме.
– Я не понимаю… Ты можешь нормально объяснить?
– А говоришь, не лох! Да короче, ну, стопудняк они вместе мутят, чтобы мы расслабились, а потом нам вообще, понял, пиздец.
Новенький мотнул головой и ускорил шаг. Уже темнело; Баба Галя в ее состоянии вряд ли за него беспокоилась, а вот он за нее – еще как. Хотя бы с Машкой всё было, кажется, в порядке: кошка обожала подаренную Бычихой селедку, которая всё никак не иссякала. Бока у зверька округлились, шерсть заблестела; Машка быстро перестала быть похожей на ободранную уличную бродяжку и обрела свойственное благополучным кошкам царственное выражение лица. То есть морды. Степа впервые за месяцы улыбнулся своим мыслям.
– Всё, Вить, пришли. Я тут живу. Пока, в школе увидимся. Тебя, наверное, дома ждут, волнуются.
Крюгера такими конскими заходами было не пронять.
– Ты про Пуха не забыл, нет?
За всеми злоключениями и последовавшим за ними чудесным избавлением Новенький, конечно же, о Пухе забыл. Переждав, пока острый укол совести перестанет ощущаться, он осторожно ответил:
– А что мы, ну… Что с ним делать-то будем?
Степа так давно был изгоем, что успел забыть, как вести себя со сверстниками; тем более он успел забыть, что такое друзья. Даже до… всего друзей у него особо не было: так только, дети родительских приятелей и толстый мальчик Володя, с которым они познакомились позапрошлым летом в Дивноморске. С Володей они некоторое время обменивались письмами – Степа даже отправил ему пару ненужных вкладышей; правда, почерк у Володи был такой чудовищный, что переписка сама собой заглохла. В любом случае, всё это к ситуации с Пухом не подходило. Степа не понимал, каких слов и действий Крюгер от него ожидает в контексте Аркашиного позорного бегства. Может, надо гыгыкнуть, как принято у старших пацанов из Сисиного окружения? Или пожалеть описавшегося одноклассника? Или пожалеть, но как бы с юмором? Новенький растерялся.
– А вот ты мне и скажи, понял.
Крюгер прищурился за грязноватыми стеклами очков. Его лицо ничего не выражало, никаких подсказок из него почерпнуть было невозможно. Это, очевидно, было какое-то испытание. А испытания успели уже задолбать Новенького со страшной силой.
– Слушай, Витя. Не знаю, что ты там… В общем, надо к нему идти. Узнать, как он. Вдруг помощь нужна.
Новенький ожидал, что Крюгер скажет какую-нибудь гадость или издевательски захохочет над проявленной слабостью, но ему было наплевать.
Вместо этого Витя выдохнул, сразу в полтора раза уменьшившись в размерах, потупился и подозрительно шмыгнул носом.
– Ты это, ну, понял… Всё правильно.
– Но!.. – начали они хором.
Осеклись.
– Давай ты, – снова хором.
Осеклись.
Заржали.
Снова осеклись – испугавшись многоголосого взрыва лая из темноты.
– Блять, короче, – рявкнул Крюгер. – Если ты при нем вспомнишь, что он обоссался, я тебе душу вырву!
Новенький не знал, что его новый друг (а минуту назад они стали именно что друзьями) почерпнул страшное выражение про душу из ужастика «Восставшие из ада» – и всё ждал случая, чтобы к месту ввернуть его в разговор.
– Ты-то что говорил? – напомнил Витя, всё еще злобно пыхтя.
– Я говорил, что мне надо кошку покормить и проверить, как там бабушка, и если ты что-то по этому поводу скажешь, то я тебе по жопе надаю!
Крюгер молча отмахнулся, наугад отломал от ближайшего куста ветку и начал отрабатывать приемы ниндзюцу, почерпнутые из фильма «Убийцы сегуна» («шогона», как это слово было написано на бумажке у видеосалона в ДК Обувной фабрики). Точнее, мысленно поправил себя Крюгер, приемы кенпо. Так это правильно называлось!
На этом отрезке 5-й линии работающих фонарей почти не осталось: некоторые перегорели, другие были разбиты аборигенами в рамках демонстрации молодецкой удали. В темное время суток Новенький давно ориентировался на интуиции и по звукам, как летучая мышь; сегодня, правда, добавился неожиданный, уже полузабытый запах. Баба Галя жарила картошку на крохотной конфорке, тихо напевая себе под нос. Это была старая донская песня про молодого казака, возвращавшегося с войны, – он оступился на мостике, грохнулся в реку и был спасен прекрасной девушкой, на которой «женился он той же весной». Картофельный ритуал был за многие десятилетия бабушкиной жизни отработан до такого автоматизма, что зрение ей не требовалось. Картофелины еще утром начистил Степа; Баба Галя жарила их наощупь, глядя перед собой затянутыми катарактами глазами.
Машка натиралась о бабушкины ноги и громко, как отсутствующий у них холодильник, урчала.
Степа замер, растворившись в мгновении нормальной жизни ростовского восьмиклассника, – жизни, которую у него отняли много месяцев назад. Хотелось поставить происходящее на паузу, как умел делать видеомагнитофон «Электроника ВМ-12»; перемотать пленку назад до момента, когда…
– Ба, привет! Так вкусно пахнет!
Баба Галя улыбнулась, не поворачиваясь к нему.
– Таня очень проголодалась.
По спине Степана словно просеменила огромная ледяная сороконожка.
– Давай, Степочка, мой руки, сейчас ужинать будем.
– Я… Да не, я у друга поел, – запинаясь, выдавил он из себя. – Ба, мне там надо, ну, помочь. Я скоро приду.
Он вылетел обратно на улицу, сопровождаемый радостными возгласами:
– Ладно, садимся без тебя! Таня страшно голодная!
Не было еще и семи часов, но город окутала ночь – на юге день всегда сдавался ей без боя, на несколько минут моргнув на прощание закатом. До перекрестка Текучева и Подбельского (никто так и не называл этот переулок его новым именем Соборный), где жил Пух, они с Крюгером дошли в полном молчании. Даже Витя, которого в младших классах учителя называли Электровеником, вымотался – день выдался богатым на события, плюс близился неизбежный момент возвращения домой.