Страница 10 из 21
Машка, их пожилая полосатая кошка, сказала «мр-р-рау», прыгнула ему на колени и посмотрела в глаза со специальным кошачьим выражением, означающим «покорми меня». Степа, моментально вырванный из мыслей о сформированном плане, вдруг в голос зарыдал. Он не мог смириться с мыслью, что Машка окажется на улице, – она же домашняя, мамина, она и дня не протянет в лютом Шанхае с его дикими псами и еще более дикими людьми…
– Маш… Прости… У меня ничего нет…
Кошка умоляюще потерлась лобиком о его подбородок. Степа взвыл, захлебываясь слезами. Ба не просыпалась.
В дверь постучали.
Новенький аккуратно ссадил кошку на пол и на автопилоте побрел к двери – может быть, каким-то чудом пенсию принесли раньше положенного срока.
Вместо почтальона на пороге стояла Людка Бычиха, обнимающая огромную кастрюлю и какой-то мешок. Степа поднял глаза на ее лицо и даже в своем нынешнем состоянии опешил от контраста: свежий фингал под Бычихиным левым глазом никак не сочетался с ее широченной улыбкой.
– Малой, Галина не спит? – гаркнула соседка.
– У вас есть пистолет? – вдруг ответил Новенький вопросом на вопрос.
Бычиха ни на секунду не смутилась:
– Да дохера у нас стволов, прости господи, не при детях будь сказано. В подвале даже пара «калашей» припрятана, на всякий случай. А случаи бывают разные, га-га! Но вопрос в другом – спроси у бабули, вам картошка не нужна?
– А… – вякнул шокированный Степа.
– И селедка еще, килограмма три, если не больше.
– Откуда? – выдохнул Новенький.
Бычиха охнула, поставила кастрюлю на пол и бросила рядом пахнущий рыбой мешок.
– А оттуда, что Бык, ети его душу мать, не при детях будь сказано, кому-то бабла занимал, а вернули ему – картофаном и сельдью этой ебучей. Прикидаешь, на грузовике привезли. Уже есть это говно не можем, прости господи. Дети, блять, блюют уже селедкой, не при де… Короче, надо, нет?
Степа не мог поверить своим ушам.
– Но… У нас денег нет…
– Ой, да в жопу засунь свои деньги, мы соседи или кто?! – упоминание денег Бычиху, кажется, не на шутку взбесило.
Снова давясь слезами и не в силах сказать ни слова, Новенький подхватил тяжеленную кастрюлю и потащил ее в комнату. Людка удовлетворенно кивнула и собралась было уходить, как вдруг остановилась на полушаге и цепко посмотрела на соседского пацана.
– А ты че хнычешь, Степаха? – она помедлила. – Ну, если не из-за… Ну…
Ничего рассказывать он ей, конечно же, не собирался.
Он всё ей рассказал, подвывая и вытирая глаза. О том, что его, по сути, исключили из школы. Что ему нужно было вести родителей к директору. Что он не знает, что делать. Что он хочет умереть, потому что не понимает, как дальше жить.
В какой-то момент Людка его перебила.
– Ладно, малой, ручка есть? Бумажку тоже дай, из тетрадки вырви или я не знаю.
– За… Зачем?..
Бычиха только сделала нетерпеливое движение рукой.
Он выудил из пакета свои школьные принадлежности и выдал соседке всё, о чем она просила. Людка опустилась на колченогую табуретку, подложила под листок учебник по природоведению и начала быстро что-то писать. Степа пытался подглядеть, но она недовольно рыкнула в его сторону; поэтому Новенький раскрыл мешок, достал оттуда рыбину, отрезал туповатым ножом треть и положил перед Машкой. Голодный зверек набросился на еду, дрожа и благодарно мурлыча; едва успокоившийся Новенький понял, что вот-вот снова зарыдает, как вдруг Людка громко щелкнула пальцами, привлекая его внимание.
– На́, директрисе передашь. – Бычиха дала ему сложенную вчетверо записку. – Скажи, Людка Коровина привет передает.
– А вы ее… откуда знаете? – выдавил ошарашенный Степан.
– Не твое собачье дело, малой! – весело ответила соседка. – Не проеби смотри, прости господи душу мою грешную.
С этими словами она встала и ушла, не обращая внимания на благодарное лепетание Новенького. Он стоял посреди комнаты, хлопал глазами и бережно поглаживал записку, слушая Машкино бодрое чавканье.
Баба Галя заворочалась и сонно сказала:
– Степа, кто приходил? Таня? Куда она делась?
– Скоро вернется, Ба, – ответил он с улыбкой. – Вареную картошку будешь?
– Степочка, но у нас нет…
– Всё у нас есть!
11
– Э, ебанько, сюда подошел.
– Да ты, ты, че ты башней вертишь. Тут из ебанько только ты.
Бурый захохотал своей собственной шутке. Сися тоже хмыкнул – эту шутку он слышал тысячу раз, из них несколько сотен раз – из собственных уст; он даже понимал, что технически это была вообще не шутка. Но особый кодекс чести (по крайней мере, как его понимали на отрезке Буденновского проспекта от Красноармейской до Нахаловки) требовал именно такой реакции на приколы дружественных пацанов в адрес лоха.
Новенький искренне удивился. Не то что бы его никто никогда не унижал и не бил – это как раз случалось довольно часто. Но чтобы к нему вот так докопались на улице – от такого Степа уже отвык. Гопники либо не замечали его, либо отводили глаза; в последние месяцы он и сам осознавал себя пустотой, способной затянуть любого неосторожного прохожего.
Сегодня что-то изменилось.
Степа сунул руку в карман, потрогал Бычихину записку и решил убежать, не вступая в диалог. Если бы Пух был рядом, он бы с уверенностью, основанной на многолетнем опыте, заявил: это – самая большая ошибка, которую может совершить жертва гоп-стопа.
Степа побежал.
Сися по-совиному заухал, а Бурый взревел в почти непритворной ярости. Лох явно не понимал правил игры и должен был понести за это суровое наказание.
– Стоять, сука! Я тебя после школы по-любому выловлю!
Как опять же мог бы подтвердить Пух, эта перспектива была вполне реальной. Новенький не останавливался. Неожиданно тональность гопнических воплей за его спиной поменялась.
– Э, Сисян, это че за хуйня?
– Лови, еб твою, улетит!
Сердце Новенького пропустило удар. Нет! Нет-нет-нет-нет. Только не это. Пожалуйста, только не это. Он не осознал, что кричит эти слова вслух. Степа развернулся, до последнего надеясь, что неправильно интерпретировал изменившуюся ситуацию.
Он всё интерпретировал правильно. Бурый неловко присел и схватил записку, несомую по асфальту теплым ветерком, – Новенький выронил ее в процессе бегства. Сися нетерпеливо выхватил бумажку из рук приятеля, развернул ее и зашевелил губами. Степа рванул обратно, задыхаясь и крича:
– Отдай! Это не твое!
– Теперь – мое, – спокойно ответил Сися и ударил его кулаком в челюсть.
– Че там, че там? – подпрыгивал Бурый, не глядя на Степана.
Новенький замер, обхватив ладонями лицо; из-под его пальцев зазмеилась струйка крови.
– Да хуй знает, не пойму, – ответил Сися. – По ходу, шпора какая-то, непонятно написано.
– Отдай! Это мое! – брызги крови летели со Степиной разбитой губы. Он попытался вырвать записку, но Сися среагировал быстрее и пнул Новенького в колено, заставив с воем рухнуть на асфальт.
– На́, глянь, – Сися передал бумажку Бурому. – Реально, как жопой писали.
Тот схватил записку и прищурился.
– Не, братан, тут не шпора. «Прошу принять во внимание в порядке личного одолжения… В связи с семейными обстоятельствами…» Нихуя себе!
– Че там? – рявкнул Сися.
– Суки, – прошипел Степан с земли. – Ненавижу! Ненавижу!..
Из арки Немецкого дома вышел немолодой жилистый мужчина в кепке; в руках он нес пустой трехлитровый баллон – очевидно, несмотря на ранний час, шел покупать пиво на розлив.
– Помогите! – крикнул Новенький сквозь пузырившуюся на губах кровь.
Сися отвлекся от записки и посмотрел прохожему в глаза. Несмотря на разницу в возрасте, мужчина испуганно отвел взгляд, покрепче прижал к себе баллон и засеменил в сторону улицы Красноармейской. Вон какие здоровые лбы, даром что малолетки!..
– Правильно, пиздуй! – гыгыкнул вслед Бурый. – Тут ничего интересного! Короче, приколи, братан…
– Заебал, нормально говори, – рыкнул Сися.