Один счастливый день

Может быть, все дело было в совершенно искренней и потому нерушимой уверенности Валентика в том, что весь этот мир, вся вот эта круглая голубая планета, с морями-океанами, горами-холмами и лесами-полями, создана исключительно для него. В детстве он думал, что если он, Валентик, неожиданно умрет (конечно, этого не должно было случиться, ни за что не должно! — но все-таки «если»), — то все кругом тотчас же должно исчезнуть: солнце, улицы, Москва, земной шар, Вселенная…

— Ничего не останется! — уверял он свою соседку по песочнице, некрасивую девочку с узким болезненным лицом. Валентик никогда не стал бы дружить с такой, если бы не ее замечательный наборчик с лопаточками, резными стаканчиками и формочками для песка — у него самого такого не было, что его немало возмущало.

— Ничего не останется, если я умру! — говорил он, ковыряясь в песочнице Лериной лопаточкой с ромашками на рукоятке. — Ни одного человека! Поняла?

— А я? — потрясенно спрашивала Лера. — И тебя не будет.

— А мама?

— И мамы!

— А… а Муся? — указывала Лера на дворовую кошку, с независимым видом пересекающую залитый августовским солнцем двор.

— И Муська исчезнет! — уверенно говорил Валентик вслед презрительно поднятому Муськи ному хвосту. — Зачем Муська? — пояснял он. — Пока я жив, так она и нужна, а умру — и ее не станет. Никого не станет. Зачем же им всем жить, раз меня нет?!

Некрасивая Лера долго молчала, утирая нос тоненькой, с мышиный хвостик, косичкой с вялым бантиком на конце, и глядела на Валентика с немым восторгом.

Он не мог не вызывать восхищения, этот мальчике мягкими, слегка вьющимися светлыми волосами и большими бархатными глазами на здоровом, румяном лице. Мама Валентика, известная на всю Люсиновскую улицу и ее окрестности портниха, заработанные ночными бдениями за швейной машинкой деньги тратила большей частью на сына. Причем одевали мальчика исключительно в заграничные, купленные у спекулянтов костюмчики: начиная с пятилетнего возраста в гардеробе юного баловня не было вещи, сделанной ближе Парижа. «Херувимчик!» — ахала мать, глядя на сына, как будто только сошедшего с рекламной картинки. И, считая свое мастерство портнихи недостаточно высоким, чтобы обшивать эдакого ангелочка, могла обегать всю Москву в поисках матросского костюмчика, которым «заболевал» сын, увидев такой «на одном мальчике по телевизору».

— Валя! А вот сейчас там, ну во-он там, — Лера неопределенно махала рукой куда-то себе за спину, — там, ну, где улицы, проспекты, магазины… «Детский мир»… и еще кино… и люди… Это все, они все, что ли, тоже для тебя? Для одного, что ли, тебя?

— Для меня, — кивал Валентик, поворачиваясь к Лере спиной и продолжая усиленно работать лопаточкой. — Только там сейчас никого нет. Ни людей, ни магазинов. И «Детского мира».

— А… А… А где же они?

— Да нигде. «Где»! Нету.

— Ка-ак? — выдыхала Лера, и от ужаса засовывала в рот косичку.

Так. Если вот я сейчас пойду и зайду вон за угол, все это сейчас же появится. И люди, и кино, и все-все-все. А пока меня нет, и их нет. А уйду — и все исчезнет. И так все время, поняла?

Этот примечательный разговор, состоявшийся в детской песочнице во дворе одного из домов на Люсиновской улице более двадцати лет назад, можно назвать знаковым для всей Велентиковой жизни.

Потому что, в отличие от большинства пятилетних мальчиков, которые в девяноста девяти случаев из ста забывают о нелепых младенческих фантазиях, Валентик умудрился пронести стройность им же самим изобретенной философской системы через всю жизнь. И не разу не получил за нее по лицу или даже по шее. Люди смеялись, удивлялись, некоторые улыбались презрительно — но в конечном счете Валентик всегда получал все, что хотел.

Все изменилось десять лет спустя, когда мальчику только-только исполнилось шестнадцать.

Хотя, наверное, перемены начались гораздо раньше. Если бы Валентик в ту пору был чуть-чуть меньше занят вопросом, почему самая интересная девочка в классе, отличница Оля Федоркина, продолжает водить компанию с прыщавым первокурсником пединститута, упорно не замечая его, Валентиковой, красоты — то наверняка обнаружил бы, что его мать становится какой-то загадочной. Сорокапятилетняя женщина, родившая, что называется, от проезжего молодца, только ради того, чтобы слышать в своей одинокой квартире дыхание родного существа, вдруг стала вести себя так, как будто имеет право на свою, независимую от Валентика личную жизнь.

Галина Семеновна начала исчезать по вечерам, а в те дни, когда оставалась дома — подолгу смотреть в кухонное окно. От каждого телефонного звонка она заливалась густым багровым румянцем и бросала на сына испуганный, даже несколько затравленный взгляд. Но этих перемен мальчик не увидел, как не увидел и того, как на полочке в ванной комнате вдруг выросла батарея кремов и лосьонов, а мать сменила привычный перманент на модную стрижку и впервые в жизни сделала маникюр. Все это, вместе взятое, омолодило Галину Семеновну лет на десять, но Валентик этого упорно не видел. Не видел он и сияющих виноватых глаз матери. Или не хотел видеть?

— Убери руки… За совращение малолетних, знаешь, что дают? — насмешливо сказала в один прекрасный день Оля Федоркина, когда Валентик вздумал было прижать ее в темноте школьной раздевалки. — Вместо института будешь лет пять зубной щеткой «парашу» чистить! Или не боишься? Думаешь, папаша отмажет?

— Чей папаша? — ошалел Валентик.

— Твой — чей! Или ты не хочешь «папочкой» его называть? Останетесь в официальных отношениях?

— Да с кем… в официальных?

— С участковым! Плотниковым! Папочкой твоим… будущим!

— Ты что… дура?! — вырвалось у Валентика. Вообще-то он девочкам никогда не грубил. Да и мальчикам тоже. Не любил конфликтов.

Сам дурак. Пусти!!! — Федоркина оттолкнула его руку и, сдунув нависшую челку, дернула с железного крючка расшитую по последней молодежной моде куртку. Одежду девушка надевала неторопливо, с грациозной медлительностью, давая зрителям — пусть в данном случае этими зрителями был только Валентик в единственном числе — возможность рассмотреть себя как следует, со всех сторон. Впрочем, в очередной раз кинув нарочито рассеянный взгляд на горе-кавалера, который как будто совершенно потерял к девушке интерес и стоял у стены, насупившись и хмуро глядя в противоположную сторону, Оля пожалела его:

— Да ты что, Липатов? Правда не знаешь ничего?

— Правда…

— Ну… — Оленька пожала тонкими плечиками и, нацепив на одно из них школьную сумку, отвела белокурые локоны за воротник. — Ты, получается, совсем у нас слепой юноша! Матушка твоя с Плотниковым уже с полгода как, — она запнулась, — ну, как сказать? В общем, вместе они. А на днях и заявление в загс подали. Слышишь? Эй! Оглох? Свадьба, говорю, у вас будет!

Валентик молчал. Он был совершенно подавлен.

— Откуда знаешь? — наконец прошептал он.

На одной улице живем! — снова дернула плечиком Оля. — Матушка твоя у моей мамы все время заказы брала — не знал? Галина Семеновна и для меня шила, куртку эту вот. — Она опять поправила воротничок и не удержалась от соблазна лишний раз взглянуть на себя в зеркало. — И знаешь, ничего не могу сказать, руки у твоей матушки золотые. Её вещи от фирменных не отличишь… Я даже расстроилась, когда Галина Семеновна отказалась платье мне к выпускному сшить. Первый раз отказалась! Мама ей двойную цену предлагала, а она ни в какую — я, говорит, не могу, у меня, говорит, свадьба… И такая радостная стояла…

Закусив губу и заложив руки за спину, Валентик продолжал подпирать стену. От его невысокой фигурки волнами, как от брошенного в воду камня, Исходила обида. «Предала… Она меня предала…» — стучало у мальчика в висках.

— Да брось ты, Липатов! — Искренне жалея одноклассника, Оля дотронулась до его руки. — Пойдем проводишь меня. Хочешь? Нехорошо, конечно, что матушка ничего тебе не сказала, но, знаешь… я только сейчас подумала..: может, она сюрприз хотела сделать? Без отца, наверное, очень плохо жить… я так думаю. У меня, знаешь, какой папа! Я его обожаю. Когда…