Таинственная невеста

Мурин ахнул. Заметил, что в задумчивости льет воду через край. Отставил графин на комод. Схватил полотенце, висевшее там же. Стал промокать. Вытер. Выжал полотенце в умывальный таз. Хотел было кликнуть Мишу, чтобы тот убрал, унес. Но вспомнил про égalité и постеснялся беспокоить. Навел порядок сам кое-как. Поставил веточку в воду. Она казалась мертвой, мертвее некуда.

Он думал о мертвом лице мнимой Елены Карловны. Смерть стерла с него глупость, суетность. Оставила только красоту и покой.

«Все так безнадежно. Темень. Вокруг меня, во мне. Я ничего не смог. Никому не сумел помочь. Никого не сумел остановить».

Мурину нестерпимо захотелось, чтобы эта мертвая ветка сумела пробудиться. Хотя бы в последний раз выпустить листья, ощутить, как их касаются тепло и свет.

Мурин взял стакан и пошел с ним в столовую, окна которой выходили на юг. Отодвинул занавеску, поставил стакан на подоконник, придвинул ближе, к самому стеклу, чтобы веточка ловила солнце.

Если Аркадий и беспокоился о том, как заткнуть рты сплетникам, то не напрасно. Если и хлопотал о том, то не преуспел. Сплетни побежали по Энску, как лесной пожар в сухую погоду, разговоры жарко затрещали, вскоре все заволокло едким дымом молвы.

Эти два дня Мурин старательно избегал общества. Даже такого добросердечного, как госпожа Козина и госпожа Макарова: старых дам распирало от любопытства, которое он не мог удовлетворить. Он занимался делами, которые поручил ему Ипполит, — то есть сгоревшим домом. Совещался со стряпчими. Вносил сборы. Подавал налоги. Выправлял бумаги. Чтобы не привлекать к себе внимания на улице (а попасть в лапы госпожи Коловратовой или госпожи Кокориной ему особенно не хотелось), надевал он не кивер, а обычную русскую шапку, которая нашлась в сундуке, почти не траченная молью. Не ходил в гости, не делал визитов, а старой горничной своих названных «тетушек» велел всем визитерам отвечать, либо что «барина нет», либо что «был, но только что вышел», но в обоих случаях «когда воротится — не сказал».

Тем не менее Юхновых было невозможно избежать. Энск колотило от возбуждения, которое разжигается чужим несчастьем в сочетании с большими деньгами. Куда бы Мурин ни шел, мимо него проносились обрывки разговоров. А молодая барыня, значит… Извели, милочка, извели… Нет, не извели, взяла грех, погубила душу свою… Вы говорите, мышьяк? Но сам доктор Фок… Говорят, все богатства ее несметные… Да я своими глазами… Мурин уж не знал, куда ему деваться. И даже когда мимо летела ворона, в свисте ее крыльев ему слышалось: «юх-юх-юх… новы».

В присутствии тоже толковали о Юхновых. Но более на свой, чиновный лад: сколько владений да кому достанутся. «Продано, да я вам клянусь, мои сведения самые точные, имение Юхновых продано», — было первым, что услышал Мурин, войдя. «Уж не мне ли продано», — язвительно подумал он. Один чиновник — стряпчий, который вел дело Мурина, — сидел за столом. Другой, помоложе, примостился на столе, изогнувшись всем станом к собеседнику. Оба были так упоены сплетнями, что не заметили посетителя.

— Господа…

Оба чиновника тотчас отпрянули друг от друга. Молодой кивнул своему сослуживцу, мол, после поговорим, более официально поклонился Мурину и вышел. Стряпчий с улыбкой поднялся, протянул руку:

— А, господин Мурин.

Но не сказал «легок на помине». Видно, ума хватило.

Напустил на себя деловитый и энергичный вид. Стал перебирать бумаги на столе.

— Так-с. Вот все бумаги, которые вам и его сиятельству вашему братцу надобны для подачи прошения.

Он стал ровнять стопку, постукивая ею об стол и приветливо улыбаясь Мурину:

— Сердечно жаль, что дело ваше окончено и это лишает меня счастья видеть вас здесь.

«Ну еще бы», — подумал Мурин, которые в эти два дня исправно прослаивал сложенными ассигнациями все требуемые с него письма, отношения, свидетельства. «Эдак вы б меня еще доили и доили». Но улыбнулся и сказал:

— Премного благодарен за ваши хлопоты.

Видимо, чиновник был расположен к Мурину искреннее, чем можно было добиться одними лишь ассигнациями. А также держал в уме, что недурно было бы услужить столь влиятельному человеку, как Ипполит. Он посмотрел Мурину в глаза и доверительно понизил голос:

— Не позволите ли вы мне дать вам и вашему дражайшему брату самый дружеский совет?

Мурин сомневался, что совет ему пригодится, но:

— Прошу.

— Теперь бумаги приведены в порядок. Продайте вашу здешнюю собственность. Всю. Причем не подыскивайте покупателя в Энске, а разместите объявление в петербургской газете.

Мурину стало противно: «Видно, хорошо мне прилетело грязи от всех этих сплетен вокруг Юхновых». Но какой-то черт толкал его под руку, и он все равно спросил:

— Почему ж вы не советуете искать покупателя в Энске? Разве это не преимущество, что энские помещики хорошо знают, о какой собственности идет речь? Возможно, кто-то сочтет выгодным присовокупить ее к своей.

Он ждал, что чиновник начнет юлить. Но стряпчий ответил без обиняков:

— То-то и оно. Здесь вашу собственность хорошо знают. Слишком хорошо. Никто из местных ее не купит. Неохота связываться. Уж больно народ лихой — ваши крестьяне. Некроткий и себе на уме.

— Вот оно что.

Мурин вспомнил пожарище. Так, значит, ни для кого в Энске это не было секретом: дом сгорел не сам. Его сожгли. Скорее всего, разворовали имущество и, чтобы покрыть это, сожгли. А свалили на французов. Почему бы нет. Как говорится, война все спишет. А еще говорится: кому война, а кому — мать родна.

Стряпчий испытующе смотрел на него, догадался, о чем тот думает. Говорить об этом вслух — не требовалось, и он просто заметил:

— Да-с. Кто во время войны распробовал своеволие и разбой, того уж вряд ли утихомирить. На поверхности они могут изображать смирение, а внутри — все равно сущие разбойники. Зачем вам эти хлопоты, господин Мурин? Отсюда мой дружеский совет: продайте.

Мурин усмехнулся:

— Думаете, я со своими крестьянами не справлюсь?

Стряпчий пожал плечами:

— Ну, попробуйте, если вам охота. Пойдите зубы им пересчитайте. Может, вы их укротите. А может, они вас на вилы посадят.

Мурин возмутился:

— Нет, я в смысле: что, если мне с ними — поговорить?

— Прошу прощения?

— Потолковать. Объясниться. По-людски.

Стряпчий смотрел на него так, будто Мурин вдруг сел на пол, закукарекал и пустил слюни. «Пора в Желтый дом сдавать».

— Да, — вздохнул Мурин. — Ну, я так, предположил… Благодарю вас за совет. Уверен, вы дали его со знанием дела и из самых лучших побуждений.

— Всегда рад быть вам полезным. Покорнейше прошу. — Стряпчий подал ему бумаги. — Сердечный поклон его сиятельству вашему брату.

«Куда уж без него. Ипполит в обморок хлопнется от счастья». С этими мыслями Мурин раскланялся самым учтивым образом.

С делами было покончено. Можно было уезжать. Мурин рад был это сделать не откладывая. Наметил свой отъезд на утро следующего дня. Нанял уже ямщика, который свезет его на станцию. Стал укладывать вещи. Саквояж с раззявленной пастью лежал на кровати и постепенно разбухал.

Мурин положил все документы об утраченной собственности в конверт, заклеил его, чтобы не выронить ничего случайно — избави бог, где он потом возьмет все эти бумажки? Разумеется, о том, что дом Муриных разграбили и сожгли сами же крестьяне, в этих бумагах не было ни слова. Вся вина была возложена на французскую армию. Согласно закону, о том были представлены два свидетеля — бог весть, как и где стряпчий их нашел. Мурин предположил, что эти люди были у него всегда под рукой и получали за свои услуги мзду. В одном деле они свидетельствовали о пожаре. В другом — о супружеской неверности. В третьем… Но до третьего он не добрался. Шум отвлек его. Вопил Миша. Других детей в доме госпожи Козиной Мурин не видал.