Страница 24 из 92
— У жидов не отбирают.
— Конечно не отбирают.
— Еще, пожалуй, им дают. В церквах возьмут, а в ихние синагоги поставят...
Расправа властей с петроградским митрополитом Вениамином Казанским и другим высшим духовенством еще более накалила атмосферу. Во время «процесса церковников» в июне-июле 1922 г. толпа собиралась около церквей, оказывала сопротивление милиции, кричала: «Бей жидов, спасай Россию. Вали на еврейские магазины!»
Не способствовала ослаблению антисемитизма новая волна переименований (1923 г.). Главная городская площадь, Дворцовая, стала площадью Урицкого; Владимирская площадь и прилегающий к ней Владимирский проспект получили имя Нахимсона. Бывший царский пригород Павловск стал Слуцком. Другая императорская летняя резиденция, Гатчина, была переименована в Троцк. Видимо, тогда же в городе появились ситценабивная фабрика им. Веры Слуцкой, табачная фабрика им. Урицкого, швейная фабрика им. Володарского, больница им. Нахимсона.
Но еще больше, чем еврейские имена в названиях улиц, облик русского города изменили сами евреи, хлынувшие массой из местечек «черты», так непохожие на дореволюционных европеизированных адвокатов и врачей, коловшие глаз коренного петербуржца своими провинциальными манерами и традиционной внешностью, резавшие ухо картавым, неправильным русским языком. Вот как выглядел Ленинград в ноябре 1925 г., если верить частному письму в Югославию, перехваченному ОГПУ:
На панелях публика в кожаных тужурках и серых шинелях, плюющая тебе в лицо семечками, и масса жидов, словно ты в Гомеле, Двинске или Бердичеве, с длинными пейсами и чувствующих себя совершенно дома.
Население города воспринимало приезд евреев и их быструю интеграцию в советское общество как результат ущемления прав русского народа. «Что такое СССР? Сруль, Сруль, Сруль и один Русский, да и тот позади всех», — утверждал распространенный тогда анекдот.
Петроградской интеллигенции, в прошлом — оплоту либеральных идей, теперь приходилось потесниться и уступить евреям часть мест в вузах и других сферах занятости, доступ куда евреям был до революции ограничен. Жена ленинградского профессора жаловалась в письме в Эстонию, что «во всех учреждениях принимаются или рабочие, или израилисты, а интеллигенции живется очень тяжело».
Поводом к проявлениям антисемитизма могло быть и желание отомстить евреям за большевиков. В 1921 г. академик Сергей Жебелев, заведовавший библиотекой университета, отказал собственному ученику Соломону Лурье в праве пользоваться библиотекой, сказав за его спиной: «Все мы виноваты в революции. Вот и я тоже — оставил еврея при университете». Та же мысль, но более грубо, высказывалась в одном из частных писем 1925 г.:
Интеллигенция — идиоты, блаженные, мечтавшие осчастливить этот народ, где вы теперь все? Я помню, ты тоже со мной ссорился, когда я говорила «жиды». А я была права в своей ненависти. Вот теперь мы и расплачиваемся за вас.
Ученые со стажем были не прочь затруднить продвижение по службе талантливой еврейской молодежи. В июле 1923 г. профессорско-преподавательский состав Военно-медицинской академии провалил молодого врача Крепса, ученика знаменитого физиолога Ивана Павлова, при тайном голосовании за оставление его на кафедре для усовершенствования, хотя накануне голосования все выступавшие хвалили Крепса и указывали на его преимущества перед другими кандидатами.
Массовые чистки, проведенные партией среди студентов вузов в 1923 —1925 гг., порой интерпретировались в антисемитском духе. В письме в Сербию в апреле 1924 г. были такие слова: «Павел и все его приятели ждут своей участи. Ну, ясно, иерусалимские академики останутся, коммунисты, вообще партийные».
К середине 20-х образ еврея-большевика, как источник антисемитских настроений, был потеснен образом еврея-торговца и нэпмана, захватившего в свои руки лавки Охотного ряда в Москве и Апраксина двора в Ленинграде. Этим настроениям содействовала и официальная пропаганда, раздувавшая ненависть народа к нэпманам. На страницах Петроградской правды и еще чаще в полубульварной Красной газете, то и дело появлялись заметки о судах над контрабандистами, взяточниками, скупщиками краденного, нечистыми на руку хозяйственниками, национальная принадлежность которых большей частью не вызывала сомнений. Безусловно, что такого рода публикации способствовали закреплению отрицательного стереотипа еврея в сознании населения.
Разгром в 1926 г. «объединенной оппозиции», в которую входили Троцкий, Зиновьев, Каменев, Сокольников, Лашевич, был многими интерпретирован как исправление допущенного Лениным непропорционально большого представительства евреев в верхушке власти. Можно предположить, что это способствовало учащению проявлений юдофобства среди администраторов, коммунистов и комсомольцев.
В машинной школе Кронштадта партийные и комсомольские организаторы не называли своих воспитанников иначе, как «жидовская морда». На лесопильном заводе им. С.Халтурина некто Новиков, бывший комсомольский руководитель и член партии «ленинского призыва», похвалялся: «Евреи — самая вредная нация. Если бы я мог, я бы их сам собственными руками передушил до одного. На польском фронте я сам 900 евреев перестрелял...».
Антисемитская атмосфера сгустилась в школах, училищах и техникумах. В одной из школ учительница обществоведения заявила на уроке: «Факт употребления евреями христианской крови в мацу можно считать установленным. Примером может служить дело Бейлиса». «Но ведь Бейлис был оправдан», — пробовала было возразить одна из школьниц, на что учительница ответила, что присяжные на суде были подкуплены. Узнав об этом инциденте, заведующая школой перевела антисемитку-учительницу на преподавание литературы.
От антисемитизма в быту особенно страдали те, кто был вынужден в условиях острой нехватки жилья проживать в коммунальных квартирах, общежитиях, а иногда и в ночлежках, где некуда было скрыться от мучителей. Вот характерный пример. Работница швейной фабрики им. Володарского Хаевская трижды меняла квартиру из-за антисемитской травли, от чего она поседела и заболела острой психастенией, надолго утратив способность работать. Очередной мучитель, кандидат в члены партии, фабричный подмастерье Капитонов по ночам стучал в дверь Хаевской и оскорблял ее. Соседи лишили ее возможности пользоваться водопроводом и уборной. Были случаи, когда антисемитская травля шла при попустительстве евреев же. В мае 1928 г. Смена сообщила о травле двумя женами коммунистов еврейских семей в коммунальной квартире на улице Дзержинского. Муж одной из антисемиток, сам еврей, был вдобавок народным судьей. Он угрожал жильцам, собиравшимся жаловаться, и иногда даже любил пошутить насчет «испанцев», наводняющих Ленинград.
В тот же самый период, в ходе ликвидации НЭПа, на скамью подсудимых то и дело попадали многочисленные петроградские евреи — торговцы, нэпманы, советские хозяйственники, о чем в подробностях сообщали газеты. Два месяца, с января по март 1927 г., в Губсуде слушалось дело «шоколадных фабрикантов» Маггида и Рывкина, обвинявшихся в даче взяток банковскому служащему Шапиро и в сокрытии доходов. Председатель колбасной артели Гринберг обвинялся в мошеннических комбинациях, систематических подлогах и растратах. Некий Иоффе, председатель трудартели, был посажен за растрату. Правление артели, состоявшее из жен репрессированных «торгашей и нэпманов», было разогнано. Многочисленные газетные материалы о «плохих» евреях только подливали масла в разгоревшийся пожар антисемитизма.
В 1928 —1929 гг. государство вернулось к политике насильственных реквизиций зерна в деревне, окончательно подорвав веру крестьян в стабильность рыночных отношений. Реакция деревни не заставила себя ждать. «Уже в 1928 г. со всех концов страны поступали сообщения о беспорядках, грабежах, бунтах, в которых участвовали и рабочие». Ленинград словно гигантская воронка всасывал разоренных государственной политикой крестьян, аккумулировал антисоветские настроения, выливавшиеся, по привычному стереотипу «большевик-жид», в антисемитизм.