Страница 18 из 19
«Человек создан, чтобы хвалить, почитать Бога, нашего Господа, и служить Ему, и, посредством этого, спасти свою душу. Все же прочее, что есть на земле, сотворено ради человека и чтобы помочь ему в стремлении к цели, которую Бог ему назначил при его сотворении. Откуда следует, что он должен этим пользоваться постольку, поскольку это ведет его к цели, и постольку от этого высвобождаться, поскольку это отвлекает его от цели. Для этого необходимо стать равнодушным ко всему сотворенному во всем, что предоставлено выбору нашей свободной воли и не запрещено ему; так, чтобы с нашей стороны мы не больше желали здоровья, чем болезни, богатства, чем бедности, почета, чем бесчестия, долгой жизни, чем короткой — и так во всем, желая и выбирая единственно то, что нас вернейшим образом ведет к цели, для которой мы созданы».
* * *
Процесс, мне кажется, закончен. Эта программа систематического отказа от обладания разрешает вопрос. Невозможно выполнять Упражнения св. Игнатия в течение четырнадцати лет — пока длится подготовка иезуита — не имея в сердце влечения более сильного, чем любая человеческая страсть. Не может подобное отречение строиться на тех жалких побуждениях, какие ему приписывают: те цели, в достижении которых в этом мире мы отчаиваемся, остаются уже позади в тот момент, когда воля, увлеченная превосходящим все блага благом, отправляется в прямолинейный полет с силой и скоростью стрелы. Мишлэ шутит. Иезуитская мистика создает людей исключительной закалки. Мир может их ненавидеть, но победить их он может, лишь поскольку они соглашаются сойти на его уровень; можно их гнать, они давно гонят сами свою собственную личность; можно, конечно, их соблазнять, — но чем?
Глава XV
Чудо Франциска Ассизского
Если созерцательный монах нас раздражает, потому что созерцает, иезуит не нравится, потому что действует, то есть, по счастью, в истории монашеских орденов чистейшая личность, которая имеет дар вызывать единогласное преклонение верующих и неверующих, своего рода анархист, которого чтут люди благонамеренные, святой, который мил антиклерикалам, величайший «таинник» без видимой тайны, которому рукоплещут все, — проповедует ли он как доминиканец, поет ли как бенедиктинец, молится ли как траппист, созерцает ли как картезианец, кидается ли в огонь как иезуит; перед ним враждебность опускает руки, недоверие улетучивается, возражения тают, как лед на солнце; самые неистово-фантастические действия не устрашают осторожных людей, импровизация кажется разумной благоразумным и покаянные подвиги кажутся естественными атеистам. Он обращается с речью к птицам, тогда как его спутники проповедуют Евангелие рыбам; он питается подаяниями в двух шагах от отцовского богатства, просит гостеприимства в надежде, что дверь захлопнут у него под носом и оттолкнут его обратно в снег: это он называет «совершенной радостью» — и все с ним соглашаются! Биографы красноречиво докажут вам, что он примирил Человека и Природу, но он совершил более трудный подвиг, примирив бродягу с жандармерией, пуританина с поэзией, буржуа с нищенством, бедного с бедностью; и он достиг вершины своего дарования не в том, что увидел свою Сестру в лице прозрачной воды, а в том, что порой заставляет жильца третьего этажа обнаружить брата в бесцветной личности соседа по лестничной площадке.
Таковы некоторые из чудес, побуждающие нам закончить наше паломничество у святого Франциска Ассизского.
* * *
Его жизнь — это жизнь по Евангелию, «по букве и без перетолкований». Это его выражение и оно резюмирует его учение, его дело, его приключения и его личность. Его часто сравнивали с его Божественным Учителем, но больше всего он похож на самое Евангелие.
С того дня, в 1209 году, когда он покинул благоустроенный родительский дом ради того, чтобы применять на практике свою формулу, он действует так, как другие только учат, его поступки становятся притчами, и он начинает являть своим изумленным соотечественникам поразительное зрелище Благой Вести на свободе. Он отправляется босой, одетый в мешковину, проповедовать на площадях; но какова бы ни была чудесная свежесть его лирического дарования, не речи его собрали вокруг него 5000 учеников менее чем за 10 лет, а редчайшее и приятное для слуха звучание существа, полностью соответствующего своему Образцу и которое вибрирует, издавая полный и гармонический звук Истины. Как все мистики — эти «поэты», эти «мечтатели»! — он обнаружил Красоту, с которой ничто не может сравниться: Существо бесконечно более реальное и конкретное, чем то, что мы, кандидаты на превращение в прах, называем «конкретными реальностями». И он любит. «Он так безумно любит, — пишет Станислав Фюмэ, — что уже не знает, сохранилась ли в нем его собственная природа. Во всяком случае, он не желает обладать ею. Если она у него и есть, то по праву нищего, потому что он ее выпросил. И потому, что он может вымаливать природу — он с ума сошел! — он вымаливает всю природу. Он выпрашивает пропитание всему сущему у Отца нашего… И Бог, в завершение святости “Поверелло”, впишет на плоти Франциска знаки нашего искупления». Франциск Ассизский умирает в 1226 году, два года после получения им стигматов — последняя глава прожитой им Книги, страдание и радость, соединенные, перемешанные, почти неразличимые, — как и в Священном Писании, трогательной и очаровательной средневековой версией которого он и был.
Франциск целует прокаженного.
Церковь св. Дамиана в Ассизи — начало «Францисканской Авантюры».
Первый монастырь св. Франциска — сарай в Риво-Торто.
Проповедь птичкам.
Франциск уговаривает волка в Губбио отказаться от разбоя.
Стигматы.
* * *
С его сорока пятью тысячами монахов и двумя миллионами «терциариев» (простых верующих, связанных с орденом уставом жизни, не содержащим никаких обетов, и насчитывающих в своих рядах Людовика Святого, св. Елизавету Венгерскую, Христофора Колумба, Рафаэля, Микеланджело, Вольта, Гальвани, Озанама…) Францисканский орден — самый значительный по численности в Католической Церкви. Несомненно, теперь он довольно-таки отличается от небольших общин, основанных его святым покровителем и выращенных на открытом воздухе. Франциск, не бывший священником, думал, что его сподвижникам всегда хватит знаний для осуществления знаменитой формулы «по букве и без перетолкований»; Церковь же даровала им священство и все они — богословы. Он хотел, чтобы они были предельно бедны, не обладая ни личным, ни общественным имуществом, и были «свободны как птицы небесные», — птичек построили в ряды и отправили в монастыри. Его жизнь была беспрерывной и необычайной импровизацией, — их жизнь строго упорядочена мудростью Рима. Их, обреченных непогрешимой непосредственностью их учителя проявлять постоянную изобретательность в «милосердной любви», осмотрительность Церкви приглашает возделывать «Фиоретти» холмов Умбрии за суровыми монастырскими стенами.
Но Франциск хотел, чтобы они были «меньшими братьями», т. е. самыми маленькими, самыми смиренными из монахов, и тут никакая мудрость не вмешалась, чтобы изменить его желание. После стольких веков кротость и смирение остаются двумя характерными чертами францисканского призвания. Будь они преподаватели, проповедники или миссионеры (такова, в основном, их деятельность, наряду с традиционным — почетным — хранением Святых Мест в Палестине), их благочестие всегда звучит нежной песней. Сейчас наше конструктивное христианство говорит на всех языках — политики, прогресса, науки и истории; это замечательно, видно, что оно богато одарено, современный мир не мог бы и мечтать о лучшем ученике, более послушном, более внимательном и даже благородном. Но наше христианство не поет и не слагает стихов — плохой признак, оно несколько позабыло свойственный ему язык, который ближе всего знаком малым братьям святого Франциска Ассизского, — язык сердца, горения и изгнанничества.