Страница 57 из 109
Кроме того, отдельные изображения теряли смысл. Мэтру, руководившему работами, следовало составить из них ансамбль, в котором бы они сочетались друг с другом, были соединены в определенном порядке и представляли завершенную картину тварной вселенной. Природа едина, как и Бог, создавший ее, и собор должен представлять ее как единое целое. Декор храма не может быть случайным набором украшений. Он должен быть исчерпывающим перечнем творений, образом единства, некой «суммой творений». Для Алана Лилльского Природа, «наместник Всемогущего Бога», была многообразным отражением божественной простоты. Эта теория подразумевает родство всех элементов сотворенного мира, предполагает гармонию в отношениях между ними. Реализм, на путь которого вступило искусство Франции, — это реализм, затрагивающий самую сущность вещей, не единичных случаев, но целого. Искусство, стремящееся к ясности, учитывает иерархическое устройство мира, описанное Дионисием. Оно помещает каждый элемент универсума, каждое небесное тело, царство, тип, вид на предназначенное ему место. Искусство становится организующей силой целого. «Природа Божия по установлению сохраняет все вещи в определенном порядке, так, что все они находятся в строгом соответствии друг другу, каждая сохраняет свою особую чистоту, даже вступая во взаимодействие с другими». В этом определении святого Фомы каждое слово служит ключом к пониманию готической эстетики. Данте подхватил и продолжил эту мысль:
...Всё в мире неизменный
Связует строй; своим обличьем он
Подобье Бога придает вселенной.
Для высших тварей в нем отображен
След вечной Силы, крайней той вершины,
Которой служит сказанный закон.
И этот строй объемлет, всеединый,
Все естества, что по своим судьбам —
Вблизи или вдали от их причины.
Они плывут к различным берегам
Великим морем бытия, стремимы
Своим позывом, что ведет их сам[127].
Художник должен был теперь стремиться к тому, чтобы передать всю полноту изображаемого явления: «Отсеченное от совершенства творения отсечено от совершенства самого Господа» (святой Фома Аквинский).
К этому совершенству стремятся законы природы. Но достичь его было бы трудно, если бы человек не ускорил их развитие, устраняя все, что мешает свободному течению природных ритмов. Такова его роль, именно для этого Господь наделил его разумом. Человек готики, как и человек романского периода, жил в центре Вселенной. Он был связан с ней «взаимными соответствиями». Постоянно чувствовал ее воздействие на телесную оболочку, в которую был заключен. Стихии определяли его настроение. От движения звезд зависело течение его жизни. Но он уже не так подавлен Вселенной, как романский человек, не так пассивен. Вознеся человека на вершину материального мира, на верхнюю ступень иерархии видимой вселенной, Верховный Художник призвал его разделить с Ним труд. Создавая человека, Он определил ему активную роль в творении. Порыв, заставлявший идти вперед, уничтожая пустоши, луга, поля, виноградники, расширять городские предместья, порыв, подчиняясь которому купцы отправлялись на ярмарку, рыцари в бой, а францисканцы на завоевание душ, эта деятельная радость, наполнявшая новое время, — всё это передано в богословии соборов. Творение не завершено. Делами своих рук человек принимает в нем участие. Таким образом, была реабилитирована не только материя, но и ручной труд. Парижские и оксфордские магистры осудили пренебрежительное отношение к труду, которое исповедовала аристократия времени застоя и которое было принято в Клюни и даже в Сито. Совершенные катары отказывались прикладывать малейшее физическое усилие, которое могло бы пойти на пользу материальному миру, тогда как все ломбардские гумилиаты, «братцы» святого Франциска, трудились в поте лица. Они изменили мир и в меру своих сил способствовали продолжавшемуся сотворению вселенной, подобно неграмотным труженикам, которые направляли течение водных потоков в новые русла и вырубали колючие заросли, расчищая места для будущих полей. В новых пособиях для исповедников был оправдан любой род занятий, в основе которого лежал труд, и моралисты предприняли попытку узаконить получение прибыли. Изображения совершавшихся в течение года сельских работ, расположенные в городских церквах у входа, обрели истинное значение с наступлением экономического подъема в XIII веке. Принося витраж в дар собору, главы цеховых корпораций желали, чтобы на нем как можно подробнее были изображены разнообразные профессиональные приемы, использовавшиеся в их ремесле. В самом соборе нашла место хвала торжествующему труду.
Итак, на подъеме творческого процесса в иконографии соборов утвердилась фигура человека. Готический человек представлял собой особый тип. Лицо его не было изможденным ликом аскета, исчезли надутые щеки прелатов, страдавших от мочекаменной болезни и умиравших от апоплексии. Оно не было подвержено изменениям, которые накладывали возраст, работа или удовольствия. В соответствии с замыслом Божиим такой человек рождается взрослым, на пике жизни, куда его вознесет возмужание и откуда старость его низвергнет. Он кажется братом Богу-Гончару, который под сводами Шартрского собора лепил человека из глины. Исказить человеческое тело чрезмерным реализмом или же, подобно романским миниатюристам, сжать его, подчинив размерам рамки, означало умалить совершенство Господа. Это было святотатством. Рациональная гармония, присоединяющая человека к творению, должна была проявиться и в его изображении, так как она управляла его специфическими формами. Рост, лица Адама и Евы в Бамберге вписываются в совершенные геометрические пропорции. Это спасенные люди, призванные воскреснуть во славе, омытые от всякого греха. Лучи света Божия уже озарили их, ведя к радости. На их просветленных лицах едва заметна ангельская улыбка.
Готический человек был личностью. В Реймсе среди святых, апостолов, рядом с Богоматерью, недалеко от похожего на нее Христа, в совершенном смирении предстает служанка из сцены Сретения Господня. Появляется свободный человек, отвечающий за свои поступки. Появляется совесть. Христианин XII века, привыкавший к ежегодной исповеди, к вопросам, обращенным к себе самому, к обнаружению причин, побуждавших искать корни ошибок, упражняется в самоанализе, о котором говорил Абеляр. Теперь учителя школ помещают на фасадах не некие абстрактные фигуры мужчин и женщин, но изображения зрелого человека, свободного от слепых порывов, владеющего собой. Он омыт любовью, которая так же, как и разум, позволяет достичь просветления. Поэтому губы его дрожат, а глаза, посредством которых происходит общение и возможен обмен любой информацией, открыто взирают на мир. Через глаза приходит божественное озарение в сердце, где раздувается огонь милосердия. Взгляд становится живым. Наконец, взгляд, приобретающий основное значение в наполненных светом богословских метафорах, заставляет человека готики стать символом судьбы. Существо рождается и умирает, грешит, проживает столько, сколько отмерено звездами. Теперь мысль богословов стремится вырвать человека из-под влияния предопределенности, случайных изменений, происходящих в подлунном мире, освободить от действия разрушительных сил и видит его жизнь движущейся в едином ритме небесного времени, в согласии со своим предвечным образцом. Как Христос, вочеловечившийся, чтобы изменить ход человеческой истории, но бывший прежде Авраама, существовавший и царствовавший во веки веков.
Категория времени действительно исчезла в мистическом круговороте, который в богословии Дионисия Ареопагита управляет движением творения по двум разнонаправленным осям. Это милосердие, которое изливает Господь на свои создания, и любовь, которой они Ему отвечают. Святой Фома Аквинский говорит:
Мудрость и великодушие Господа изливаются на Его творения, но этот процесс может быть рассмотрен также и как причина возвращения к высшей цели (это выражается в дарах, которые единственно приближают нас к Богу) — всё освящающей милости и славе. В эманации живых существ, действующих в соответствии с первым принципом, есть некое движение или дыхание, возникающее из-за того, что все существа возвращаются к своей первопричине как к источнику, откуда они произошли. Следует соблюдать правила в возвращении так же, как в движении вперед.
127
Цит. по: Данте. Божественная комедия. Рай. I. 103—113.