Страница 44 из 109
Богатство текло в епископскую казну и другим, быть может еще более мощным, потоком — через пожертвования. Совесть у купцов была неспокойна. Они всё время слышали, что «ни один торгующий не может быть угоден Господу», потому что наживается за счет своих братьев. В XII веке во Франции по-прежнему считается смертным грехом получать прибыль от торговли. С приближением старости деловой человек, беспокоясь о душе, желал искупить грехи, щедро одарив какой-нибудь монастырь. Сделать это он мог совершенно свободно, поскольку его сбережения принадлежали только ему и не считались, как недвижимое имущество знати, достоянием всего рода, члены которого сплачивали ряды, чтобы не растратить богатство, и постоянно оспаривали у духовенства слишком щедрые дары своих предков. Некогда сельская знать не скупилась на пожертвования — на этих дарах укрепилось могущество монастырей. Теперь же аристократия становилась прижимистой. Во времена Людовика VII и Филиппа Августа река благочестивых подношений потекла от разбогатевших горожан. Чаще всего это были деньги, а не земли; монеты из лавок ремесленников и менял попадали в руки епископов и каноников. Кроме того, затевая строительство нового собора, прелат мог многого ожидать от короля, который делал пожертвования с необыкновенной щедростью. Иногда епископ был родным или двоюродным братом короля и почти всегда — его другом. Он старался устроить в богатый приход сыновей королевских вассалов и клириков королевской церкви. Королю ни в чем не было отказа. Таковы причины, приведшие к тому, что во Франции почти одновременно было возведено множество соборов.
Строительные планы епископов, требовавшие огромного количества денег, в первую очередь были направлены на то, чтобы утвердить их собственное могущество, способствовать их личной славе. Епископ был сеньором, князем и желал, чтобы о нем говорили. Новый собор казался ему подвигом, победой; он мечтал о нем, как полководец о выигранной битве. Чувствуется, что Сугерий, описывая предпринятые по его указанию строительные работы, трепещет от гордости. Стремлением к личной славе объясняется дух соперничества, в течение двадцати пяти лет поражавший одного за другим всех епископов в принадлежавших королю землях, порыв, который позже побудил архиепископа Реймсского изобразить себя в окружении свиты на большом соборном витраже и перестроить притвор, чтобы превзойти в великолепии постройку, только что завершенную его соперником, епископом Амьенским.
Перестроенная епископская церковь символизировала также союз Саула и Мельхиседека — говоря иначе, союз церковной и королевской власти. Подобно обители Сен-Дени, а возможно, и в большей степени, она была памятником королевскому могуществу: те же возвышающиеся над фасадом башни, те же статуи-колонны, изображения на которых допускали двоякое толкование. Народ узнавал в них скорее французского короля Филиппа и королеву Агнессу, чем царя Соломона и царицу Савскую. Наконец, новый собор возвещал о благосостоянии финансировавшего его строительство города, пестрого сборища лавочек и мастерских, над которыми он возвышался и которые прославлял. Собор был предметом гордости горожан. Венчавшее его множество шпилей, стрельчатых фронтонов, пинаклей[94], вздымалось к небу, как сказочный замок; в этом идеальном Граде Божием возвеличивался и обычный городской пейзаж. Когда коммуны начали обзаводиться печатями, они не нашли лучшего символа своей власти, чем силуэт церкви, закрывающий небо. Башни собора обеспечивали безопасность торговли, центральный неф был единственной крытой площадью в центре города, представлявшего собой переплетение узеньких улочек, пересеченных сточными канавами и перегороженных свинарниками. В собор приходили не только молиться — там проводили цеховые собрания ремесленников и собрания городской коммуны. С другой стороны, человеку, «принадлежавшему церкви», полагались привилегии и таможенные льготы — торговцы прекрасно понимали, как это выгодно. Деловые люди считали собор своим домом. Они хотели, чтобы он был великолепен, они же и украшали его. Таким образом вновь проявлялся дух соперничества. Амьенские купцы, торговавшие красителями для тканей, знали, что их могущество отражено в великолепии городского собора. В Шартре каждый цех пожелал иметь в главной церкви города свой витраж.
На строительство соборов расходовались огромные средства. Не нанося ущерба процветанию города, соборы посвящали это процветание Господу, оправдывали и возвеличивали богатство города. Однако на стройках каменщики, витражисты и скульпторы выполняли указания не торговцев вином или сукном — их работой руководили ученые.
В XII веке соборы на территории королевского домена Капетингов были единственными сохранившимися школами. Во мраке, сгустившемся в правление Каролингов, французские короли прикладывали все усилия для того, чтобы вновь засияли науки, скопированные с образцов периода античности и Римской империи. По их инициативе восстанавливались школы, библиотеки, скриптории. В этом мире центром жизни была деревня. К книгам и образованию имело доступ лишь духовенство, а аббатства представляли собой краеугольный камень церковного здания. Вполне закономерным было то, что инструменты знания сосредоточились в монастырях. На протяжении веков монахи давали лучшее образование. Они обучали послушников и принимали в свои школы детей из знатных семейств. Король посылал своих сыновей учиться в Сен-Дени. В XI веке с наступлением смутного времени, когда королевская власть переживала упадок, а Церковь подвергалась влиянию грубых рыцарских нравов, монастырские школы Северной Галлии оказались самыми яркими очагами науки. После 1100 года их свет быстро померк: школы замкнулись в себе, ограничились обучением членов ордена, к которому принадлежали, и более не распространяли знания. Стремясь к аскетизму, монастырь отрезал себя от мира. Монахам подобало лишь молиться и искать Бога в уединении; преподавание становилось монополией белого духовенства, первоочередной задачей епископа. Однако епископ был слишком высокопоставленным лицом: он находился при королевском дворе, вершил суд, возглавлял военные походы, облачившись в доспехи. По большей части он перекладывал дело образования на плечи клириков своей церкви, на каноников, выбирая одного человека, которому поручал управлять школой. Прилегающий к собору квартал — всегда называемый клуатр[95], хоть он и был открыт, — заселили ученики. Благодаря движению, уводившему школьную жизнь от монастыря к собору, в центрах городов возникали основные очаги художественного творчества. Движение это определялось все теми же структурными изменениями, возрождением культурных связей, распространением свободного перемещения людей и возросшим объемом материальных ценностей. Оно способствовало появлению различных новаций, в том числе литургического искусства.
В епископской школе возник новый стиль обучения. Преподавание становилось более непринужденным, открытым окружающему миру, к которому монастыри повернулись спиной. Аббатства отреклись от мира, окружили себя стенами, за которые монах не должен был ступать. Обучение в монастырях проходило не в группах, а скорее попарно — новичка поручали заботам давно живущего в обители монаха, который выбирал ему книги, направлял ход его размышлений, приобщал его к знаниям и шаг за шагом вел по пути созерцания. В школе при соборе ученики, напротив, были одной шумной ватагой — группа собиралась подле учителя, читавшего вслух книгу и сопровождавшего чтение комментариями. Ученики жили свободно. Они участвовали в повседневной жизни, ходили по улицам города. Конечно, все или почти все они принадлежали к Церкви —· они были клириками, принявшими постриг, и подчинялись епископу. Учеба была священнодействием. Однако миссия, к которой готовило обучение, требовала реальных действий; это была светская, пастырская миссия, миссия проповедника. Ученики были призваны распространять среди мирян знания о Боге.
94
Пинакль — декоративная башенка на различных архитектурных частях позднероманских и готических соборов.
95
Клуатр — собственно внутренний монастырский двор, окруженный крытой галереей; этим же словом называли и монастырь в целом. Слово «клуатр» (фр. cloitre) происходит от лат. claustrum (позднелат. clostrum) — «запор, засов, преграда» и подразумевает не только замкнутое пространство, но и пространство, куда вход запрещен; именно поэтому Ж. Дюби отмечает противоречие в наименовании клуатром открытого квартала.