Страница 33 из 109
В клюнийской общине происходило отторжение интеллектуального труда, которое на пороге IX века началось в некоторых аббатствах империи, заботившихся о строгости и простоте монашеской жизни. Дело не доходило до того, чтобы преграждать книгам дорогу в школы или библиотеки, но занятия, как правило, сводились к чтению творений святых отцов, главным образом Григория Великого. После 1000 года аббаты Клюни не переставали отвлекать своих подопечных от общения с языческими классиками, остерегать их от духовной заразы, которую рисковал подхватить монах, услаждавший себя чтением римских поэтов. Такое недоверчивое отношение к античным авторам, господствовавшее в среде, где зарождалась романская эстетика, быть может, облегчит понимание ее отличия от эстетики имперской, от всех «возрождений» с их стремлением к просвещению. Из трех искусств тривиума[74] монаху не казались нужными ни риторика — зачем красноречие тому, кто проводит свою жизнь в молчании и объясняется преимущественно жестами, ни диалектика — наука о рассуждении, совершенно бесполезная в затворничестве, когда не с кем спорить и некого переубеждать. Монаху требовалась только грамматика. Но зачем подвергать себя искушениям, впитывать яд, заключенный в светской литературе? Чтобы узнать смысл латинских слов, не достаточно ли пользоваться различными сочинениями энциклопедического содержания, например «Этимологиями» Исидора Севильского? Пусть же последователь святого Бенедикта ищет на полках монастырской библиотеки сборники, где литературные произведения представлены в отрывках и лишены соблазнов, пусть в уединении он снова и снова перечитывает несколько священных текстов и постепенно запечатлевает их в своей памяти. Следя за ухищрениями разума и прельщаясь красотами языка, нельзя приблизиться к истинному знанию. Монах дает обет молчания, его путь лежит к небесам и божественному свету. Он увидит этот свет, как только какое-нибудь слово или образ возникнет в его сознании, словно нахлынувшее воспоминание. Прозрение осенит его, вспыхнув при внезапном сочетании слов или неожиданно прояснившемся смысле символов. Таковы были обстоятельства интеллектуальной жизни, сопровождавшие в XI веке зарождение монастырской живописи, скульптуры и зодчества. Не знали как, не знали почему, почти не было ссылок на классические тексты. Но было Писание, которое хранили в памяти от первой строчки до последней, каждое слово которого считали знамением Божиим и потому берегли словно сокровище — взвешивая, ощупывая и испытывая до тех пор, пока от случайного соприкосновения с другим словом не вспыхивал свет. Мысль изменяется, скользя по множеству мутных граней воспоминания, но вновь упорядочивается в единстве литургической символики.
Главной особенностью образа жизни клюнийского монашества была следующая — всё соединялось в служении Богу, в opus Dei, богослужениях; все изменения, которым ordo cluniaciensis подверг текст бенедиктинского устава, способствовали возвеличиванию дела, которое сам святой Бенедикт считал важнейшим. Он указал монаху особую задачу — воспевать славу Господу — и посвятил двенадцать глав своего устава строю литургического богослужения. Для него целью монашеского служения была совместная молитва, совершаемая ко всеобщему благу. Если при монастыре существовала школа, она готовила монахов для служения, в котором должно было полностью реализоваться их призвание к послушанию и смирению. В этом служении накапливался опыт совместной общинной жизни — ничто не сплачивало братию крепче, чем богослужение, а литургия связывала в один сноп богатую жатву, собранную монахами во время уединенного чтения и размышлений. Клюни оказался очень требовательным к этой стороне монашеской жизни. Во-первых, увеличилась продолжительность службы. Монахи, следуя уставу, должны были посвящать еженедельному чтению Псалтири, размеренному чтению нескольких отрывков из Библии меньше времени, чем прочим земным занятиям. Однако по обычаям клюнийского монастыря богослужение в обычные дни занимало семь часов, а в праздники и того больше. Пение в течение столь долгого времени становилось непосильной работой, что оправдывало отказ от ручного труда и те удобства, которыми община окружала своих монахов. С другой стороны, Клюни старался направить любовь к драгоценностям и склонность к роскоши, занесенную в монастырь рыцарским духом, в другое русло — стремился привлечь внимание к богослужению, к тому, чтобы слава Господня засияла еще ярче. Что делать с богатствами, которые ежедневно в изобилии производились в имениях, находившихся в умелых руках? С богатствами, которые со всего христианского мира стекались в аббатство от набожных прихожан? С золотыми монетами и слитками серебра, которые Христовы рыцари, победители ислама, жертвовали монастырю? Все эти сокровища должны были служить приумножению роскоши, с которой было обставлено богослужение. Вскоре клюнийская община превратилась в огромную мастерскую, где монахи-художники трудились над убранством дома Божия. Именно это вызвало расцвет, восхитивший Рауля Глабера, «настоящее соперничество, толкавшее каждую христианскую общину к тому, чтобы обзавестись церковью более роскошной, чем у соседей», заставившее весь мир встряхнуться, сбросить лохмотья и одеться белым платьем церквей[75]. Но эти новые храмы, их декор, груды драгоценностей, окружавшие алтари, в действительности были лишь оболочкой, идеально соответствовавшей содержанию — гораздо более значимому произведению искусства, которое ежедневно повторялось в строго регламентированной пышности литургического богослужения.
На протяжении целого года богослужения разворачивались словно некий медленный танец, изображавший судьбу человека и ход истории от сотворения мира до Судного дня. Телесное участие монашеской общины выражалось, во-первых, в крестном ходе, напоминавшем об исходе народа Божия, который Моисей вывел в Землю обетованную, а Христос увлекал за Собой в Небесный Иерусалим. Движение религиозной процессии, выполняющей один из основных церковных обрядов, в каролингскую эпоху определяло план строившихся монастырей: так, строители Сен-Рикье возвели три церкви, находившиеся на некотором расстоянии друг от друга. Во время крестного хода монахи обходили их одну за другой, аналогично тому, как мысль, направляемая Промыслом Божиим, обращалась к трем ипостасям Господа. Подобным же образом потребность в пространстве для процессий, совершавшихся во время литургии, заставила прибавить к плану базилики боковые нефы, расширить галерею, окружавшую хоры, увеличить где только можно внутреннее пространство и привела к удлинению центрального нефа. В Клюни при строительстве третьей церкви святой Гуго, желая лучше представить долгий путь, отделявший человека от спасения, пожелав, чтобы как можно дальше отстояли друг от друга паперть, где происходило приобщение к свету, и алтарь, где служили мессу и откуда общая молитва возносилась к Богу, запланировал хоры — пространство, развернутое ввысь напряженными колоннами и сводами.
Литургическое действо было музыкальным. Религиозность XI века раскрылась в песнопении, которое полным голосом в унисон исполнял мужской хор. В нем звучало единодушие, угодное Богу, внимавшему хвале, воздаваемой Создателю Его творениями. Семикратно в течение дня хор клюнийских монахов шествовал в церковь, чтобы распевать псалмы; в пении можно было различить черты, свойственные бенедиктинскому направлению западноевропейского монашества, — сдержанность и смирение. Подобное исполнение не допускало работы воображения. Смирение и послушание возвеличили в Клюни должность кантора, которому настоятель передавал часть своих полномочий с тем, чтобы тот руководил хором и поддерживал в нем дисциплину. Несомненно, в западных монастырях сочинительство было частью музыкального творчества. Крупные монастыри XI века, такие как Санкт-Галлен или Сен-Марциал в Лиможе, были удивительно живучими очагами высочайшего искусства того времени — литургического искусства, которое в своих высших проявлениях соединило стихи и музыку. На профессиональном языке этих монастырей «найти» означало очень точно положить новый текст на модуляции григорианской мелодии. Посвящавшие себя этому делу ясно сознавали, что таким образом происходит сакрализация грамматики. Благодаря их ухищрениям слова молитвы начинали соответствовать простой григорианской мелодии, которая, в свою очередь, идеально соответствовала ритмам мироздания и, следовательно, замыслу Божию. Они присоединяли обычные человеческие слова к словам хвалебных песнопений, которые ангелы во веки веков поют Богу. В школах XI века квадривиум, второй цикл свободных искусств, сводился практически к одной музыке. Второстепенные науки — арифметика, геометрия и астрономия — были лишь служанками музыки, которая представала как вершина учения о грамматике, ставшей концентрированным содержанием тривиума. В то время никто не читал про себя, всякое настоящее чтение сопровождалось пением. Чтобы достичь совершенства в исполнении псалмов, каждый поющий должен был знать наизусть священный текст, поэтому размышление над смыслом латинских слов и медитация над тонами музыки шли в то время бок о бок. Единственная логика, которую приняла эта культурная среда, была логика музыкальной гармонии. Когда Герберт пытался «сделать совершенно отчетливым звучание нот, отведя для них конкретные места на монохорде, разделив консонансы и симфонии на тоны, полутоны и диезы и методично распределив их», он, несомненно, признавал начала того, что двумя веками позже стало схоластическим анализом. Но главные его усилия были направлены на то, чтобы понять скрытый порядок мироздания.
74
См. комментарии, примеч. 5 к гл.1.
75
Отрывок из хроники Р. Глабера: «С наступлением третьего года, последовавшего за тысячным, почти все земли, но особенно Италия и Галлия, оказались свидетелями перестройки церковных зданий; хотя большая часть из них была хорошей постройки и в этом не нуждалась, настоящее соперничество толкало всякую христианскую общину к тому, чтобы обзавестись церковью более роскошной, чем у соседей. Мир как будто стряхивал с себя ветошь и повсюду облачался в новое белое платье церквей». Цит. по: Ж. Ле Гофф. Цивилизация средневекового Запада. М.: Прогресс—Академия, 1992. С. 58.