Страница 93 из 143
Однако были также и те, кто сумел просчитать выгоду, которую можно извлечь из пребывания в партийных рядах. Неудивительно, что коммунизм советского типа очаровал французскую интеллигенцию. Тысячелетия иудео-христиан-ства заставляли ее ждать второго пришествия. Удивительно, что заблуждения превратили их в обладателей истины. Будучи коммунистами, они готовы были бросить в лагеря тех, кто сомневался в том, что на смену временным ужасам придет светлое будущее. В 1968 году их антикоммунистические настроения слились с антиамериканскими и переросли в стихийность, миссией которой было рождение нового справедливого общества. Остепенившись, они поняли чувства отцов, и журналистская помпа, с которой принимают блудных сыновей, помогла им направлять сверстников на путь «традиционных ценностей». Говоря о членах этой секты и о той любви, с которой их принимают, писатель Клод Мориак, которого нельзя заподозрить ни в тайном сочувствии коммунистам, ни в подлости, задает себе вопрос об их долгом молчании, «как если бы долгое ослепление, долгое молчание давало им, наконец освободившимся от пут и кляпов, право единолично выбирать правильный путь»32. Когда более или менее известный коммунист собирается ретироваться и из обвинителя превращается в кающегося, на ум приходят эти слова Джойса: «Разве Пирр не пал в Аргосе от руки старой ведьмы, а Юлия Цезаря не закололи кинжалом? Их уже не изгнать из памяти. Время поставило на них свою мету и заключило, сковав, в пространстве, что занимали уничтоженные ими бесчисленные возможности. Но были ль они возможны, если их так и не было? Или то лишь было возможным, что состоялось? Тките, ветра ткачи»*.
Жерар Венсан
Из <Улисса». Пер. С. Хоружего и В. Хинкиса.
БЫТЬ ЕВРЕЕМ
ВО ФРАНЦИИ — КАКОВО ЭТО?
Если еврей изучает по два отрывка из Талмуда утром и по два отрывка вечером ежедневно, а в течение дня усердно работает, то такое поведение засчитывается ему как соблюдение заповедей Торы во всей их полноте.
Танхума, Вешалах, 20
ПРОБЛЕМАТИКА
Частная жизнь или частные жизни?
Существует гипотеза, что еврейский народ сохранился, несмотря на тысячелетия рассеяния и гонений, вплоть до геноцида во время II Мировой войны, благодаря следующему. Чтобы еврейские сообщества могли существовать, необходимо было приспосабливаться к окружению, и лишь в узком пространстве частной жизни (которое находилось под неусыпным контролем со стороны вечно враждебной «доминирующей» культуры, но в то же время было пространством свободы, потому что этот контроль сталкивался с непреодолимостью тайны) скрывался «крепкий орешек», проносящий иудаизм сквозь века и страны: то, что раньше называли «еврейскими штучками». «Возмущение», вызванное этим «укреплением», лежит в основе антисемитизма. Таким образом, изучение французских евреев относится к специфической проблематике; враждебные чувства или, наоборот, симпатия, которую они вызывают, несопоставимы. С нашей точки зрения, философ Владимир Янкелевич имел все основания утверждать, что если ксенофобия—это боязнь другого и даже ненависть к этому другому, то антисемитизм—это отвращение, которое вызывает в нас часть нас самих.
Существуют ли какие-то особые места для частной жизни иудеев? Ответ на этот вопрос положительный, потому что частная сфера, за которой неустанно следит взгляд инквизитора, должна быть скрыта покровом тайны. К'пространствен-ным и культурным границам, традиционно разделяющим частное и публичное, добавляется третья — политика, в широком смысле слова—жизнь в городе. «Еврей дома, гражданин за его пределами»,—говорили в XIX веке во Франции, где еврейские особенности проявлялись меньше, чем где бы то ни было, и до эмансипации евреев еврейский дом был местом, где сохранялась их идентичность, находящаяся под угрозой ассимиляции или исключения.
Мы сталкиваемся с первым вопросом, ответ на который не очевиден: кто такой еврей? Сколько их, французских евреев или евреев-французов? По последним оценкам, от 535 ооо до 700 ооо. Подсчеты в этой общности (а существует ли она?) обескураживают статистиков. Трудно что-либо сказать об их количестве, к тому же существует множество определений (с точки зрения религии, социологии, антисемитизма). Нужно выбирать, а следовательно, упрощать. Мы в нашем исследовании будем говорить о тех, кто считается или сам себя считает таковыми. Множество определений «еврея» значимо и информативно характеризует действительность, а именно разнообразие форм принадлежности к иудаизму. При изучении этого разнообразия сталкиваемся с препятствием: отсутствием источников информации для межвоенного периода, когда давно живущие во Франции евреи и вновь прибывшие хотели «офранцузиться» и не желали выставлять напоказ свои «отличия», отчего прятали свое «еврейство» за стенами домов, стараясь не оставлять никаких следов. После войны в повседневной жизни они стали более заметны, осуждение геноцида
(временно) заткнуло рты антисемитам. Таким образом, ело*, ная история еврейского меньшинства (или любого другого) неотделима от истории общества в целом, которое терпит это меньшинство, не признает, отталкивает, закрывает глаза на его физическое уничтожение; общества, переживающего внешние и внутренние конфликты.
Говоря о себе, еврей придерживается спонтанного «социологического» дискурса—это показывают анкеты. Антисемит же — маскирующийся, не осознающий своего антисемитизма или же явный, — говоря о евреях, подчеркивает «различия». Когда существовали гетто, частная и публичная жизнь сливались воедино, а когда наступила эмансипация, определять французских евреев в основном стала роль иудаизма в их частной жизни—таким образом, ее постижение связано с преодолением препятствий и упрощениями. Мы предупреждаем читателя, что ниже он найдет скорее гипотезы, чем факты.
Частная жизнь под знаком священного?
Есть искушение написать, что в современном иудаизме частное по сути своей — религиозное. В первом приближении взаимопроникновение священного (неприкосновенная область религиозных чувств) и профанного (того, что «вне Храма» и, следовательно, чуждо религии) может рассматриваться как основополагающий момент еврейской специфики. Однако такой подход выглядит противоречивым, потому что непонятно, какое влияние могут оказывать друг на друга внутреннее (духовная жизнь) и внешнее (повседневная жизнь), когда речь идет о еврее-агностике или атеисте. Этот последний (мы не говорим здесь о «тайных» евреях, которые не входят в сферу нашего исследования) как бы не стыдится своей принадлежности к иудаизму и напоминает самому себе и окружающим, что является частью «общности» (например, празднует Рош ха-Шана и Йом-Киппур, не ест свинину дома, даже если позволяет себе это где-то в других местах). Иначе говоря, периодические проявления его религиозности носят светский характер, но то, что не выставляется напоказ, говорит о непреходящей (а значит, трансцендентной, не зависящей от пространства и времени) принадлежности к богоизбранному народу. Обряды помогают практически ассимилированному еврею «не забываться»; не сознавая своей религиозности, в случае новой опасности для Израиля или какой-то части Диаспоры он ее моментально осознает, потому что новая ипостась погрома сопричислит его к религиозным и практикующим иудеям, которых ему надо будет называть своими единоверцами. Человеческая идентичность еврейского народа основана на морали. Поскольку писаный закон (Тора) и неписаный (Талмуд) регулируют всю повседневную жизнь (еду, секс, воспитание, праздники, общественную жизнь и т. д.), мы можем говорить о «сакрализации» частной жизни.
Педагогика абстрактного и диалектика традиций/современности Так или иначе, эта приверженность обрядам благодаря строгим правилам, которые она диктует, принимает вид, который кому-то может показаться картинным, искусственным. Она представляет собой, по словам Жоржа Анселя, «педагогику абстрактного». В самом деле, отличительные черты того, что предписано и запрещено Торой, исходят из упрощающей педагогики, где фигурируют лишь обязанности, выраженные в абстрактных терминах.