Страница 30 из 143
В действительности же она не исчезает, но лишь становится менее ярко выраженной. Точнее говоря, специализация пространств позволила сблизиться социальным кодам и нормам двух миров—частного и публичного. В зависимости от контекста, конкретных условий одно и то же поведение приобретает различные значения. Теперь не коды, частные или публичные, определяют ситуации или места, а наоборот. Таким образом устанавливается новое равновесие: различия между частным и публичным мирами компенсируются смежностью норм.
Тем не менее в этой организации, где социальная система сохраняет равновесие в новом взаимодействии частного и публичного, сам по себе индивид от нас ускользает. Социальная по своей сути, история границ между двумя сферами жизни не смешивается с историей собственно частной жизни, с ее тайнами. Нам предстоит теперь коснуться именно этой истории.
ГЛАВА 2
ИСТОРИЯ ТАЙНЫ
Жерар Венсан
ТАЙНЫ ИСТОРИИ И ИСТОРИЯ ТАЙНЫ
Мы пытаемся представить, чем могла бы быть сегодня история тайны... Скажи мне, что ты скрываешь, и я скажу тебе, кто ты. Быть может, такую историю и не напишешь... Неважно, следует попытаться. В конце концов, существует психология тайны и онтология тайны, у нее есть свой социолог (Зиммель) и свой романист (Бальзак). Почему бы ей не иметь своего историка?
Пьер Нора
ИСТОРИЯ И ИСТОРИИ История прожитая, история-рассказ
Любая историческая книга—это прежде всего непростая история книги, которая с первых строк сталкивается с многозначностью слова, вынесенного в заглавие. Во-первых, это прожитая история, то есть прошлое человечества, путано пересказанное постфактум теми, кого называют «историками» (история-рассказ); во-вторых, представление, которое рассказчик формирует на основе этой истории (есть ли у нее «смысл», то есть направленность и значение?), сами эти рассказы, взятые из не всегда достоверных источников или даже придуманные. Здесь речь пойдет об истории-рассказе. Историку в данном случае невозможно охватить феноменальное разнообразие событийного поля. Ход его мысли отражает (искажает?) его же фантазии и предубеждения, — короче говоря, его эпоху и, точнее, то, как он ее воспринимает, мирится с ней, прославляет ее (идея прогресса), отталкивает ее (золотой век остался в прошлом). Историк, изучающий далекое прошлое, зависим от эпохи, которую он не изучает, а именно от его собственной. По его текстам видно, что он разрывается между бытием и небытием. Если он пессимист, он выявляет во всемирной истории «конкретную реальность зла, которая охватывает все вокруг», согласно Гегелю. Если оптимист, то, как Дюркгейм, постигнет идею социодицеи. «Пессимист и оптимист противостоят друг другу в вопросе о том, чего нет»,—писал Поль Валери. Они противостоят друг другу и в вопросе о том, что было.
Автор этих строк стоит перед двойной проблемой: рассказывая историю, свидетелем которой он являлся, может ли историк пользоваться собственными воспоминаниями? В то время как история-рассказ, «научная фантастика» (Мишель де Серто), «подлинный роман» (Поль Вейн), «ретроспективный взгляд на становление человечества» (Раймон Арон) всегда во множественном числе, история частной жизни—в обязательном порядке вещь «идиотская» (в греческом смысле слова*), идиосинкразическая, особая. Со времен Фукидида и до школы «Анналов» была написана история исключений и обобщений. Можно ли написать историю отдельных частных жизней? Да. Но как быть с историей частной жизни вообще—не будет ли она артефактом? Ведь «человек» (объект и субъект нашего исследования) — это область некаталогизируемого, того, что исключает любую взаимозаменяемость. На каждом лице можно обнаружить прошлое (человека, семьи, класса, нации), настоящее (борьбу со временем), будущее (страх перед завтрашним днем, неуверенность в долголетии—мы все смертны). Лицо * В Древней Греции идиот (iôuirrqc;) — обыватель, гражданин полиса, не участвующий в общественной жизни полиса.
во всех его проявлениях. Ницше утверждал, что никому из художников не удастся изобразить дерево во всем разнообразии его листьев в постоянном движении. Мы не располагаем ни одним исчерпывающим описанием жизни человека. Даже те, кто пошел дальше других в литературном обнажении своей биографии — например, Мишель Лейрис, — позволяют нам прочесть лишь избранные моменты.
Ввести в историю частной жизни означает прежде всего сказать о различных темпах на разных уровнях социального существования. Разве не очевидно, что история кумулятивна, аддитивна? История науки и техники. Плавно текущая история, состоящая из повторов, ложных новаций, которые на самом деле всего лишь временны, где жизнь разворачивается во внеисторическом, ахроническом ритме: страх смерти, сложные отношения со своим телом, сексуальная неудовлетворенность, одержимость деньгами, обещающими стабильность, постоянные жизненные трудности—все это лишь иногда прерывается моментами счастья, подчас эйфорическими.
Считается, что начиная с 1914 года поле частной жизни сужается, барьеры тайны рушатся, исчезает граница между сказанным и несказанным. Это иллюзия. Еще в 1920-х годах существовали три руководителя частной жизни: исповедник— в духовном плане, нотариус—в материальном (и матримониальном), врач — в телесном. Эти три человека были посвящены в личные и семейные тайны. Урбанизация усилила анонимность. В сельской местности все жили на глазах друг у друга. В мегаполисах все постыдное скрывалось.
ЧАСТНАЯ ЖИЗНЬ В ГОРОДЕ В тоталитарном городе
За неимением точного определения того, что такое частная жизнь, попытаемся сказать, что она представляет собой в то талитарном обществе и в нашем. Какой бы окраски ни был этот тоталитаризм (нацизм, сталинизм), он уничтожает все барьеры между частной жизнью и публичной: отсутствие тайны переписки, вторжение полиции в любое время дня и ночи, поощрение доносов друг на друга, даже на членов семьи, и т.д. Во всем этом нет ничего нового. Подобные практики были очень распространены в отживших обществах, претендовавших на то, чтобы называться теократическими, — например, в Испании времен инквизиции или во Флоренции Савонаролы. Рассматривать тоталитарное общество как то, в котором нет частной жизни, означает забыть о хитростях, на которые идет человек, чтобы до самого конца хранить свой «укромный уголок», пусть даже заключающийся в выборе способа смерти. В1984 году широко обсуждался роман Оруэлла «1984», написанный в 1949-м. Перечитав его, можно спастись от абсолютного пессимизма. Человеческое воображение весьма изобретательно и плодовито, когда речь идет о поиске путей к инакомыслию. Строгость норм всегда влечет за собой появление ереси. Можно выдвинуть парадоксальную гипотезу о том, что именно в странах с тоталитарным режимом частная жизнь, понимаемая как жизнь тайная, находит наибольшее распространение. В шизофреническом советском обществе, как нам его описывает Александр Зиновьев, каждый индивид ведет двойную жизнь: он подчиняется нормам, будучи гражданином, но умеет осторожно обходить их, чтобы обеспечить себя необходимым, поднять доходы, удовлетворить сексуальные потребности. Однако между зоркими общественными институтами и осторожным индивидом, который не переходит границ допустимого, существует негласный консенсус. Вне рамок закона он явный преступник и потенциальный обвиняемый: из этой секуляризованной формы первородного греха система извлекает пользу. Тоталитаризм порождает больше тайн и секретов, чем раскрывает. «Мы никогда не были такими свободными, как во время немецкой оккупации», — писал Сартр.
В демократических странах проблема более сложная. Государство не вмешивается в частную жизнь граждан: существование семьи и дружеских связей не подлежит его вторжению. Система средств массовой информации, сложившаяся сама собой или организованная, эффективно борется за общественное спокойствие. Медиа, ненавязчиво эксплуатируя желание подражать и необходимость в разрядке, создают star system, систему звезд, в основном в области спорта, что дает выход агрессии вне поля социальной борьбы. Если мы рассмотрим исследования о «дезориентированности» илотов, рабов в Спарте, проведенные Девере, мы увидим, что рабы доверяются хозяину, чтобы понять, что они видят и слышат, что имеют право говорить и думать. Можно заметить, что в «либеральных» обществах действует тот же самый механизм. Вспомним к тому же о зернах тоталитаризма, которые в этих обществах скрыто существуют: это мафия, это различные «круги», где господствует «свое» правосудие, что не исключает их сотрудничества с легитимными институтами.