Страница 117 из 143
ЧАСТНАЯ ЖИЗНЬ ФРАНЦУЗОВ И ЧАСТНАЯ ЖИЗНЬ АМЕРИКАНЦЕВ: СОВПАДЕНИЕ, ПАРАЛЛЕЛЬНОЕ ДВИЖЕНИЕ ИЛИ ЖЕ ПОЛНЫЙ РАЗРЫВ?
К тексту, который вы только что прочитали, заключение не требуется. На поставленный вопрос ответит будущее. Однако, коль скоро здесь содержится некая теза, то, чтобы закончить, нам хотелось бы напомнить, что между тремя уровнями социальной жизни существует различие.
В экономическом и, следовательно, политическом плане Франция находится в сфере американского влияния и неплохо себя там чувствует. Планировать и даже что-то предвидеть в этом вопросе нельзя, все зависит от доминирующей стороны. Доллар поднимается — и начинается безумие: как оплачивать счета за электричество и прочие энергоносители? Доллар падает—все впадают в панику: как защититься от массового экспорта американской продукции, когда автомобиль «Бьюик» будет стоить дешевле, чем «Пежо-205»? Когда в Соединенных Штатах с опозданием начинают понимать, что диктатуры, которые они поддерживают, могут стать новым воплощением режима Кастро, от их поддержки отказываются и разыгрывают карту контролируемого «либерализма». Современность американской империи довольно сомнительна. В то время как русские сапоги топчут страны Восточной Европы и Афганистан, Пиночет давит чилийцев, а Маркос в Маниле покрывает женскую и детскую проституцию. Экономическая мощь Америки неприступна. Сегодня (в 1985 году) сравнить с американцами здесь можно немцев — отчасти и японцев. Но французы могут сколько угодно льстить странам третьего мира, выступая с речами в Пномпене, или кричать: «Да здравствует свободный Квебек!»—Старший Брат улыбается в Вашингтоне, не теряет уверенности в себе и терпимо относится к выходкам своих «союзников».
Что касается внешней стороны, то можно сказать, что американцы живут среди нас. Джинсы, фастфуд, восторженное потребление медиапродукции, американизмы в языке и речи, паломничество в капиталистическую Мекку—все эти признаки даже марсианина заставили бы заметить, что французы подражают американцам.
Однако что касается частной жизни, понимаемой во всей полноте ее интимности,—не будем забывать, что мы, авторы книги, все время стремимся избегать путаницы между жизнью повседневной и жизнью частной,—то здесь нам напоминает о французской специфике груз прошлого. Любой медийный месседж из-за океана интерпретируется по-новому, в зависимости от нашей коллективной памяти. Деколонизация удивила воскрешением доколониальных культур, которые считались навсегда погибшими. Включение Франции в американскую сферу влияния, неявная форма технической и управленческой колонизации, не вырвало частную жизнь с корнем. Впрочем, именно сила—а может быть, и честь—американской империи заключается в распространении и поддержании своего влияния без уничтожения национальной идентичности народов, которых нельзя назвать «порабощенными», поскольку они по собственному выбору примкнули к «модели», не разрушив своих столетних обычаев. В предисловии к французскому переводу книги Дэвида Рисмена «Одинокая толпа» Эдгар Морен писал: «На протяжении уже нескольких лет мы не просто ищем в американской литературе проявления чего-то необычного или футуристического, но начинаем благодаря ей пристально вглядываться в самих себя». Это эффектное утверждение кажется нам спорным. Французское общество существует «на двух скоростях». Конфронтация старой французской культуры и синкретической американской выявила их сходство, подчеркнув различия. Столь желанная модернизация Франции происходит через технико-управленческую адаптацию американской «модели», поскольку США находятся в авангарде этого процесса. Чтобы «оставаться на месте», надо очень быстро двигаться вперед. Однако частная жизнь и ее тайны могут существовать на малых скоростях. Со своих небольших перенаселенных островов японцы отправляются на покорение Америки, экспортируя не людей, а свою продукцию. Что это? Наступление «японской модели»? Или же Франция изобретет свое собственное будущее, безусловно подчиненное мировым экономическим целям, но уважающее культурный «фундаментализм»? Его никто не собирается отрицать, и сутью его является «частная жизнь», неуловимые коды которой в конечном счете понятны только нам.
Софи Боди-Жандро
ПРОЗРАЧНАЯ МОДЕЛЬ: ШВЕДСКОЕ ОБЩЕСТВО*
Швеция — одна из немногих стран, которая наравне с США притягивала воображение французов. Сексуальное эльдорадо 1960-х годов, полное пышнотелых Анит Экберг, роковых Грет Гарбо и болезненных бергмановских героинь, Швеция манила целое поколение латинян, вскормила их «эпинальски-ми оттисками»**, поражающими воображение блондинками и свободой. Но страна, изобилующая красивыми мужчинами и женщинами, богатыми и счастливыми, постепенно превратилась в страну мрачную, населенную скучными, болезненными, склонными к самоубийству людьми; теперь это мир «шведских семей»5, «отвязного секса»6, «людей вольных нравов в поисках любви»7, в общем, «мир потерянного счастья»8. Была ли хваленая и в то же время хулимая шведская модель, этот северный мираж, лишь воображаемой проекцией желаний и страхов французов? Во всяком случае, идиллия кончилась. Государство всеобщего благоденствия превратилось в государство, которое вмешивается в жизнь граждан и больше не входит в список наций-моделей; middle way, «третий путь» прошлого в настоящее время сделался утопией. Сегодня стало хорошим тоном обличать контрмодель, «мягкую диктатуру», «нежный тоталитаризм».
* В этой главе примечания, если не указано иное, принадлежат автору. ** Эпинальские оттиски—разновидность лубочных картинок, изготавливавшихся в городе Эпиналь на северо-востоке Франции.—Примеч. пер.
И повальное увлечение, и последовавшее за ним разочарование не случайны. Шведская модель, экономическая и политическая*, но в первую очередь общественная, существовала и частично существует и ныне. Термин «модель» (необходимо заметить, что это слово было придумано за пределами Швеции) очень показателен. Тогда как говорят об американизации французского общества, об американском мифе («каждый может в один прекрасный день разбогатеть») или даже об американских ценностях, шведская модель отсылает к понятию образцовости. Слово имеет не только материальный или политический смысл, но философский («счастье»), даже моральный... Философ Эмманюэль Мунье в далеком 1950 году, задаваясь вопросом о том, что есть счастливый человек, отвечал на него: «Шведы. Они являются первыми свидетелями счастливого города»9.
Шведская модель в большей степени, чем это может показаться,—это модель социальной этики. В том, что она вне всяких подозрений**, в претензиях на универсальность (пацифизм, помощь странам третьего мира, социальная солидарность, уважение прав человека), в том, что за идеологическую основу взяты консенсус и прозрачность, шведская модель представляет собой новый социальный порядок.
В этом отношении весьма значимо различие между частным и публичным в Швеции. Раскрытие тайны, деприватизация, публичное управление частным. Это смещение границы, каким бы специфически шведским оно ни представлялось, * В рамках европейских демократий Швеция выделяется большим количеством женщин в выборных органах: в правительстве в 1996 году женщины занимают ;о% постов, 40%—в парламенте, 48%—в Генеральных советах, 41%—в муниципальных советах.
** В швейцарских банках существуют тайные счета, у Германии тяжелое прошлое; американские ценности сами по себе сомнительные («империализм», «неоколониализм», «нарушение прав человека»...). Шведские ценности кажутся кантовским категорическим императивом: они со всех точек зрения могут стать универсальными законами.
является образцовым. В действительности в этой стране—которая, парадоксальным образом, сама себя называла «северной Францией» — французы больше, чем другие народы, искали изменения социального порядка. Однако сегодня этика абсолютной прозрачности общественных отношений и идеальной коммуникации воспринимается во Франции как вмешательство в частное пространство индивида. МоДель «антитайны» стала недопустимым империализмом.