Страница 38 из 134
Память и темы
Для всех периодические семейные встречи, более или менее регулярные, торжественные и многолюдные, являются основной формой общения, а также демонстрацией единения. Анна Мартен–Фюжье описывает обстоятельства и церемониал этих встреч. Для религиозных и этнических меньшинств такие мероприятия являются способом выживания, даже сопротивления, поэтому они уделяют им особое внимание. Семейство Моно до недавнего времени собиралось на ежегодное чаепитие, где каждый из примерно двухсот человек писал свое имя на подкладке пиджака! Члены другого протестантского клана — Реклю — все вместе праздновали день рождения отца. Элен Сарразен удалось отследить эволюцию семьи, сравнивая фотографии с этих встреч.
Семейные фотографии — это материализация встреч, возможность сохранить их в памяти. С конца XIX века их бережно хранят в альбомах. В семьях скромного достатка есть только свадебные фотографии.
Фотографирование вошло в моду во время I Мировой войны. Перед отправкой на фронт, в Мазаме, например, пары с детьми шли к фотографу; эти фотографии будут потом находить в окопах на телах погибших солдат. До изобретения фотографии обеспеченные семьи заказывали свои портреты. X. Наэф посвятил пять томов одним только семейным портретам кисти Энгра.
Фотографические и живописные портреты дают возможность визуализировать род. Представления о предках — одно из средств памяти, забота о которой в ходе неспокойного века, вписывающегося в цепь поколений, усиливается. На Севере и в Руане в конце XIX века буржуазные семьи начинают изучать генеалогию в тайной надежде найти у себя какого–нибудь знатного предка или же, если семье удалось разбогатеть, доказать свой подъем по социальной лестнице. На кладбищах тем временем ставятся надгробные памятники, имеющие портретное сходство с покойным и подтверждающие древность рода.
Что касается автобиографий, в частности написанных, по словам Филиппа Лежёна[100], «обычными людьми», они становятся скорее семейными, нежели личными. Адресованные детям и внукам, эти автобиографии охватывают в основном детство рассказчика, чтобы показать масштабы жизненного пути, похвалиться проделанной работой или, в случае неудачи, оправдаться перед потомками. Кондорсе очень нравились истории «огромных семей». Жорж Санд, «История моей жизни» которой в первую очередь — история ее родни, призывает народ писать воспоминания: «Вы, поумневшие ремесленники, вы, крестьяне, научившиеся писать, не забывайте отныне своих ушедших родственников. Рассказывайте своим детям о жизни отцов, придумайте себе титул и герб, если вам этого хочется, но займитесь этим». Ведь «у простого народа, как и у королей, есть предки».
Память предполагает вспоминание, передается из уст в уста, и главную роль в этом процессе играют дольше живущие женщины. Это обнаружил Филипп Жутар, изучая жизнь камизаров[101]. Воспоминания эти неполные и реконструированные, действительные события значат меньше, чем представления о них. Переселившиеся в Лотарингию итальянцы создают легенды о своих корнях и постоянно пересказывают их. Основатель рода мифологизируется, его путешествие превращается в настоящую одиссею.
Ритуалы и стиль жизни
Жизнь семьи, частная и публичная, регулируется правилами, более или менее четкими. В буржуазной среде, мечтающей о великосветской жизни, эти правила соблюдаются в высшей степени тщательно. Руководства по правилам хорошего тона отражают изменение шкалы «приличий», в чем Норберт Элиас вслед за Эразмом увидел исчезновение границ интимного; романтические источники, использование которых в данном случае допускается, потому что в них больше, чем где–либо, можно обнаружить типичный идеал, воспринятый проницательными и очарованными рассказчиками, а также частные архивы позволили Анне Мартен–Фюжье в трех временных пластах — день, год, жизнь — описать этот буржуазный ритуал, одновременно реальный и выдуманный. Нормативная ценность этой модели, проработанной так же тщательно, как этикет, столь же стесняющей, как и аристократические церемонии, подтверждает место, которое ей отводится. Она выражает стремление к определенному стилю жизни.
Этот стиль жизни побеждает во всех европейских столицах, во всех крупных городах. Он навязывается даже королевскому двору. Луи–Филипп, так гордящийся огромной супружеской постелью, прежде всего хочет быть хорошим отцом семейства, «благовоспитанным, с простыми привычками, с умеренностью во вкусах» (Токвиль). В Версале «в гостиной королевы нет ничего примечательного, кроме большого рабочего стола с выдвижными ящиками, от которых у принцесс есть ключи и куда они кладут свое рукоделие. Именно здесь собирается королевская семья» («Эмили»). Позже императрица Евгения, страстно увлеченная «пуэрикультурой», сама будет «заниматься своим малышом, как обычная мать, одевать его, баюкать, петь ему испанские песни» (Октав Обри[102]). Двор охвачен «манией семьи», как и весь город, задающий тон: происходит смена ролей; буржуазия торжествует. Семейственность становится моделью жизни.
Конечно, ритуалы подчиняются множеству традиций, скрытым потребностям. Так, интеграция протестантов и иудеев во французское общество была процессом хрупким и требующим бдительности. У лютеран Эльзаса, согласно обычаю, было по два крестных отца и по две крестные матери, католики и лютеране, которые в случае конфликта могли бы защищать ребенка. В еврейской общине массовый наплыв иммигрантов из Восточной Европы в 1880‑х годах вызвал волнения. В Париже, в еврейском квартале Плетцль (Марэ) во времена Прекрасной эпохи в портновских мастерских и лавках шляпников появилось множество маленьких молелен, что вызвало протест со стороны официальных больших синагог. Успешность адаптации овернцев в Париже связана в первую очередь с тем, что они сохраняли региональные и семейные традиции: кухню, светские и религиозные праздники (день святого Михаила и день святого Ферреола) и даже коллективные поездки на родину, организованные «поездами Бонне[103]». Итальянские иммигранты тоже держались за свои традиции, даже священники у них были свои; все это вызывало их стычки с французскими рабочими.
Хоть семья и заменяет собой Бога, тем не менее ритуалы в массе своей остаются религиозными. Свободная мысль так и не смогла найти им замену, за исключением гражданских похорон, доля которых составляла 38,7% в Париже в 1884–1903 годах, 21,5% — в Кармо в 1902–1903 годах (здесь это касалось только мужчин) и 50% — в Сен–Дени, рабочем пригороде Парижа, в 1911 году. Наиболее сильная секуляризация наблюдается в рабочей среде. В городе Энен–Льетар[104] около 40% заключавшихся браков были гражданскими. «Общества солидарности» разрабатывают новые формулировки для завещаний и новые ритуалы. В Рубе Общество свободомыслия проводит по пятьдесят похорон в год; мужчины и женщины сами несут гроб; выступающие вспоминают заслуги покойного под звон колоколов.
Однако у секуляризации есть границы. В отдельных случаях рабочие хотели бы провести похороны по религиозному обряду, но получили отказ священников; на Севере это вызвало волну возмущения. Из всех религиозных практик самым стойким оказалось первое причастие — видимо, не удалось найти другого способа провести ритуал перехода к отрочеству. В регионах, где христианство ослабело, этот вопрос часто вносит раздор в семьи.
Ритуалы регулируют, как и во что верить, но в большей мере–как жить. Здесь очень заметны социальные различия. Этнология хорошо изучила сельский стиль жизни, тогда как жизнь горожан исследована в меньшей степени, потому что ученые сосредоточились в первую очередь на коллективном, а не на повседневной семейной жизни. В XIX веке обычаи, принятые в семьях рабочих, практически не имеют ничего общего с ритуалами буржуазных семей. Они по–разному относятся к пространству и времени. Улица, кафе — для них театр. Отсюда — одежда как статья расходов в бюджете. Итальянцы, самые обездоленные в Лотарингии, по воскресеньям должны «хорошо выглядеть». Работа заполняет все существование. Отсутствие настоящего досуга (безработица не в счет) и каникул — вот главное различие. «Святой Понедельник»[105] рабочих ничем не похож на буржуазное воскресенье. Тем не менее рабочие по праздникам совершали семейные «выходы» на обед. Население в рабочих кварталах весьма смешанное. Требования профсоюзов установить английскую рабочую неделю[106], выдвигавшиеся во второй половине XIX века, связаны с пожеланиями семей.
100
Филипп Лежён (р. 1938) — французский историк и социолог, исследователь дневников и автобиографий.
101
Камизары — крестьяне–гугеноты на юге Франции, участники восстания против Людовика XIV в 1702–1704 годах.
102
Октав Обри (1881–1946) — французский писатель и историк.
103
Луи Бонне (1856–1913) — выходец из Оверни, предприниматель, создатель «поездов Бонне» специально для поездок парижских овернцев на родину. Поезда курсировали по стране на протяжении 35 лет, с 1904 по 1939 год, с перерывом на I Мировую войну.
104
Современное название — Энен–Бомон.
105
«Святой Понедельник» — народный обычай не работать по понедельникам в противовес христианскому воскресенью. Связан с рабочим и профсоюзным движением во Франции в XIX веке. Прекратил существование после Парижской коммуны.
106
Рабочая неделя с понедельника до полудня субботы.