Страница 95 из 156
Весьма примечательно, что мотивы откровенно христианские крайне редко встречаются на поздних мозаиках в домах богатых африканцев. Это заставляет задуматься о реальных масштабах распространения христианства среди африканских властных элит в достаточно позднюю эпоху — во всяком случае, явно позднее IV столетия. Все происходило, как если бы по крайней мере у местной аристократии (относительно удаленной от центральной власти и ее религиозно–политических требований) поддержание культуры, в основе своей совершенно классической, сопровождалось ко всему прочему еще и религиозным традиционализмом, для которого отныне приватное пространство представляло собой привилегированное и едва ли не единственно возможное место бытования.
Таким образом, если нам представляется неправомерным вчитывать в сюжеты мозаичного декора дома больше того, что они означают, то было бы не менее ошибочным считать их вовсе лишенными смысла. В некоторых случаях существуют достаточно веские доказательства того, что мозаики созданы с целью трансляции некоего месседжа и отражают вполне определенный заказ домовладельца. Так, на мозаике, найденной в поселении Смират в Тунисе, запечатлен акт эвергетизма некоего Магерия, который организовал в цирке звериную травлю.[69] Имена гладиаторов и леопардов сохранились на легендах к изображениям. На играх председательствуют Дионис, Диана и сам Магерий, а в центре слуга держит на подносе Денежные призы победителям. По обе стороны от него — надпись, которая четко дает понять, что на мозаике запечатлено конкретное событие и что изображенные поединки не являются чисто символическими. Текст повествует, что Магерий на виду у толпы даровал бойцам вознаграждение, достойное того, чтобы остаться в памяти и заслужить одобрительную реакцию зрителей: «Вот что значит — быть богатым! Вот что значит — быть могущественным!» Этот знаменательный день и увековечен на мозаичном панно к вящей славе хозяина дома.
Связь между мозаичным декором и событиями семейной истории не менее очевидна и в «Доме Кастория» в Куикуле (рис. 14), где некоторые мозаики сопровождаются надписями. Две из них, достаточно хорошо сохранившиеся, можно прочитать. Первая, расположенная в восточном портике, обрамлена лавровым венком и прославляет, по всей видимости, владельца дома, некоего Кастория, который начал менять часть напольных покрытий. Неизвестно, в какой момент Касторий или его предки приобрели этот дом с перистилем, один из самых красивых в квартале, но качество мозаик с надписями явственно демонстрирует уровень материальных возможностей и культуры гораздо более низкий, чем того можно было бы ожидать, судя по роскошному обрамлению этого дома. Стоит ли видеть в этом пример ослабления могущества одной конкретной семьи, целого социального класса — или же просто упадка квартала? Вторая надпись, хотя и поврежденная, подтверждает это впечатление и представляет яркий пример стремления к прославлению того социального слоя, который сегодня мы могли бы назвать средней буржуазией. «Этот дом (haec domus) — место, откуда вышли эти знаменитые молодые люди <…> благородные, они — заседатели в судах в богатой Ливии <…> счастливы родители, которые этого удостоились».[70] Функция прославления, если речь идет о том, что молодые люди из хорошей семьи оказались интегрированы в окружение наместника провинции, оперирует здесь материями, достаточно далекими от сколько–нибудь высоких должностей. Это желание зафиксировать навечно достаточно рядовой эпизод перекликается с пассажем из «Исповеди» Августина (III, 5), где автор упоминает усилия своего отца, направленные на то, чтобы дать возможность сыну продолжить обучение: «…я вернулся из Мадавры, соседнего города, куда было переехал для изучения литературы и ораторского искусства; копили деньги для более далекой поездки в Карфаген, которой требовало отцовское честолюбие и не позволяли его средства: был он в Тагасте человеком довольно бедным. <…> Кто не превозносил тогда похвалами моего земного отца за то, что он тратился на сына сверх своих средств, предоставляя ему даже возможность далеко уехать ради учения. Очень многие, гораздо более состоятельные горожане, не делали для детей своих ничего подобного».
Существуют не менее эффективные, но более скромные средства усилить великолепие domus’a. Для удовлетворения потребностей аристократической пропаганды мозаичисты поздней Римской империи создают новые сюжеты, среди которых особое место занимают масштабные сцены охоты. Во множестве вариаций, в самых разных манерах, неизменно прослеживается основная тема: dominus и его друзья верхом преследуют всевозможных животных в сопровождении многочисленных слуг, которые науськивают собак, расставляют сети, загоняют дичь и уносят добычу.
Таким образом, дома украшаются изображениями аристократических увеселений, которые, помимо всего прочего, имеют еще и определенный экономический смысл и играют важную роль в поддержании социальных связей между мужчинами и женщинами, в противоположность тому, что будет происходить в других сообществах, где такого рода развлечения не были приняты. Впрочем, неразрывную связь между заказчиком и произведением, которое украшает его жилище, очень часто удостоверяют надписи, сопровождающие изображенные сцены. Эти надписи доносят до нас имена хозяйских животных — собак или лошадей; трудно поверить, чтобы эти имена были чистой условностью.
Однако наряду с конкретно–реалистической составляющей этих картин, существенно важно и их символическое значение. Это прежде всего своеобразный социальный манифест: превосходство dominus’a и его сотрапезников демонстрируется здесь через посредство охотничьего снаряжения (они единственные, кто едет верхом), действий (только они нападают на животных, слуги лишь помогают хозяевам или ловят живых животных) и одежды. В самом деле, несмотря на усилия, которых требует охота, господа одеты в красивую одежду, которая в эпоху поздней Римской империи становится одним из главных внешних признаков их высокого статуса, и костюм этот никогда не приходит в беспорядок. Физическая нагрузка никоим образом не сказывается на щегольском виде одежды, «благодаря которой можно узнать положение каждого» (Августин, О христианской вере, II, 25). Даже выбитый из седла dominus остается dominus’ом, сразу узнаваемым.
Рис. 27. Булла Регия, «Дом № 3» (см. рис. 6; часть плана А. Бруаза в кн. Beschaouch A., Hanoune R., Thebert Y. Ibid. Fig. 23). Еще один пример дома с подземным этажом, частично раскопанным. А: служебный вход; В: домашняя базилика; С: перистиль
Значимость этого социального манифеста усиливается благодаря мифологическому значению охоты. Иногда встречаются прямые аллюзии. На мозаике из города Утина, располагавшегося недалеко от современного Туниса, художник изобразил поместье, в котором разворачиваются сцены крестьянского труда, а также охоты. Один из охотников, рогатиной убивающий кабана, представлен обнаженным, то есть в образе мифического героя: персонаж уподоблен Мелеагру, победителю чудовищного вепря, который опустошал поля его родного города.
Вне рамок погребального искусства такая процедура уподобления не получила широкого распространения, скорее всего потому, что лишала господина внешних признаков влиятельности, ставших существенными для новой концепции власти; поэтому престижная значимость охоты реализовывалась другим путем — тиражированием императорской модели. В самом деле, с давних пор одним из способов проявления Доблести для императора была охотничья искусность — важнейшее качество, которое воспринималось как знак божественного покровительства и гарантировало процветание народа. Способность преодолеть животную силу, победить дикость благодаря своей собственной мощи, уму, ловкости, стала одним из признаков властного статуса. Речь прежде всего идет о риторике, предназначенной для изобразительного искусства, но не исключены и более конкретные способы воплощения этой идеологии: Коммод без колебаний выходил на арену, чтобы пронзать стрелами разъяренных львов.
69
Beschaouch A. La mosaique de chasse decouverte a Smirat en Tunisie // Comptes rendus de FAcademie des inscriptions et belles lettres. 1966. Vol. 110. No. 1. Pp. 134–157.
70
Blanchard—Lemee M. Maisons a mosai’ques du quartier central de Djemila (Cuicul). Aix–en–Provence; Paris, 1975. P. 166 sq.