Страница 73 из 156
Попытка понять частную жизнь через рамку, предположительно вбирающую в себя все формы деятельности, которые относятся к приватной сфере, не разрешит всех интересующих нас вопросов. Нас интересует практическое исследование, а не теория частной жизни; впрочем, если мы хотим понять то, что позволяют увидеть руины, мы не сможем полностью избежать теоретических аспектов. Очевидно, что с течением времени про исходили эволюционные изменения. В классическом греческом полисе архитектура и декор частных жилищ отличаются крайней умеренностью, и ограничения здесь действуют достаточно строгие: в городе, который основан на единстве индивида и общества, на взаимной адекватности частного и публичного, величие и роскошь уместны только в публичном пространстве. При этом индивид всем, включая статус гражданина и право на частную жизнь, обязан принадлежности к политическому сообществу. В эпоху эллинизма кризис классического полиса знаменует собой эволюционный сдвиг, суть которого можно охарактеризовать как значительное расширение сферы частного за счет публичного. Чтобы не выходить за рамки обозначенной здесь области исследования, можно подчеркнуть хотя бы растущую роскошь жилищ или появление частных коллекций — феномен, возникший параллельно с утверждением произведения искусства в качестве товара.
Остается прояснить общие принципы понимания этого феномена. Стоит ли интерпретировать его в эволюционистской перспективе, настаивая на том, что мы становимся свидетелями возникновения самого факта частной жизни? Таким образом, следовало бы вести речь об одном из ключевых моментов «большой истории» — о начале постепенного становления сферы частного наряду с публичным; о событии, от коего начнет свой отсчет цепочка связанных между собой явлений, цепочка, которой, петляя и возвращаясь вспять, предстоит протянуться через века. Впрочем, как представляется, основная проблема заключается не в количестве, а в качестве. Речь идет не о выяснении того, какова доля частного по отношению к публичному, но о попытке понять, каким образом эти две сферы соотносятся между собой и определяют одна другую. История частной жизни не есть история появления приватности как таковой и последующего долгого и трудного ее становления в процессе преодоления социальных ограничений. В действительности природа частного имеет свою специфику в каждом конкретном социуме: она является продуктом общественных отношений и составляет конститутивную часть любой социальной формации. Из этого следует, что она может оказаться предметом неожиданных и радикальных переосмыслений и что желание изобразить ее историю как непрерывную, без разрывов, которые неизменно присутствуют в любых сферах общественной жизни, попросту нереально. Таким образом, исходить из нынешних, актуальных представлений о частной жизни и ограничиваться описанием ее генезиса, прочитывая все прошлое именно в этой системе координат, было бы крайне рискованно. В подобном случае нам пришлось бы отнести рождение частного как такового к относительно недавней эпохе, и речь при этом следовало бы вести об утверждении современного буржуазного мировоззрения, и не более того.
Из этого следует также, что отношения между публичным и приватным не могут быть осмыслены только в рамках психологического подхода к данному вопросу: то есть подхода, исходящего из представлений об индивиде, наделенном личностными качествами, которые выявляются через стратегии его взаимодействия с внешним миром. При подобном подходе на контрастную пару терминов «частное/публичное» накладываются такие дихотомии, как «индивид/общество», «внутреннее/внешнее», превращая отношения между ними в подобие игры: равновесные социальные измерения, стоящие за каждым из полюсов, таким образом размываются в пользу дихотомии «индивид/общество», которая историка не интересует. Наши интересы, напротив, совпадают с интересами некоторых социологов, которые отрицают решающую роль «внутреннего» и настаивают на необходимости изучать взаимодействие частного и публичного через посредство конкретных социальных практик.[41]
Эти замечания крайне значимы для дальнейшего исследования. В самом деле, они подразумевают, что домашнее пространство организуется не в соответствии с логикой частных, якобы независимых интересов, но что оно само есть продукт социальный. Небезынтересно отметить, что эта реальность прекрасно проиллюстрирована в единственном обобщающем исследовании архитектуры, которое дошло до нас со времен Античности, а именно в тексте Витрувия: там мы находим подтверждение связи, существующей между планом жилища и социальным статусом его владельца. И что еще более важно, автор увязывает появление дома не с логикой утверждения индивидуальных потребностей, но, напротив, с логикой появления на свет человеческих сообществ: люди, собираясь вокруг огня, коллективно изобретают язык и искусство создавать домашний кров.
Эти замечания подразумевают также, что домашнее пространство следует воспринимать как некое единство, включающее в себя аспекты как приватные, так и публичные. Римский дом — это пространство, в котором сосуществовали необычайно разнообразные социальные практики, иные из которых сегодня принято относить по преимуществу к сфере публичной: как, скажем, в случае с почти ежедневно повторявшейся церемонией, в ходе которой хозяин дома принимал визиты своих многочисленных клиентов. Витрувий сам использует названия публичных мест, чтобы определить домашние пространства, доступные для посторонних людей, и нам представляется вполне уместным использовать при изучении различных составных частей дома дихотомию «частное/публичное», чтобы охарактеризовать существенную разницу в функциональном назначении различных помещений. Как и в любую другую эпоху, в жилищах существовали пространства, значительно различавшиеся по степени «прозрачности», но в случае римского дома это разнообразие переходило в многообразие. Однако отказываться воспринимать римский Дом как единое целое и полагать, что он состоит из соположениях и противопоставленных друг другу зон, главным образом частных или главным образом публичных, было бы ошибкой. Тот факт, что частное римское жилище было в значительной СТепени развернуто в сферу публичную, не содержит в себе противоречия и не является плодом больной фантазии: напротив, эта архитектура позволяет ухватить самую суть частной жизни господствующих классов в эпоху, которая характеризуется колоссальным расширением приватной сферы. Этот крайне значимый феномен со всей определенностью демонстрирует нам, что некоторые виды деятельности, социальное измерение которых очевидно, самым естественным образом осуществлялись в домашнем пространстве. При этом речь не идет ни о явлениях из ряда вон выходящих, ни о «переводе» публичной сферы на язык приватности.
Итак, можно констатировать, что дома африканской аристократии, как и жилища знати в других частях Империи, предполагали несколько уровней, несколько модусов частной жизни. Обычно домашнее пространство включало в себя места и контексты, предназначенные как для индивидуального отдыха, так и для семейной жизни, в узком и вполне современном смысле слова: для хозяина дома, его супруги, которая, выйдя замуж (convenit in manum), переходила под «отеческую» руку мужа, а также для их детей. Кроме того, данная семейная структура предполагала возможность значительного расширения. Она не только была способна принять стороннюю женщину, вышедшую замуж за одного из членов семьи; отеческая власть, постепенно слабевшая вследствие эволюции нравов, продолжала задавать умозрительную рамку, позволявшую включать в состав домочадцев весьма много численные и разнородные элементы: помимо всевозможных родственников, сюда входила и прислуга, и рабы, среди которых принято было особо выделять vernaculi, тех, кто родился в доме, — что создавало специфическую внутреннюю структуру римской familia. Этот семейный словарь на языковом уровне отражает способность семьи интегрировать социальные от ношения, далеко не всегда ей присущие. Отношения, которые связывали между собой патронов и клиентов, идентичны отношениям между отцом и детьми и включают в себя элемент религиозного чувства. Языческие жрецы прямо уподоблялись родителям, а рядовые участники церемоний — детям (Apul., Met., XI, 21): христианская секта, также воспринявшая семейную модель, только укрепила эту давнюю традицию. Все эти феномены по–своему характеризуют то важное место, которое в римском мире начиная с последних веков Республики занимала сфера частного: в те времена в доме Цезаря или Помпея принимались политические решения не менее важные, чем в сенате. Многообразие видов деятельности, характерных для римского дома, отсылает к самой природе римского общества и объясняется только через его посредство: оно наглядно демонстрирует, в частности, новый тип взаимосвязи между частным и публичным, характерный для римского мира (сенаторы — не суть ли «отцы»?), который, в рамках общей эволюции средиземноморской цивилизации, окончательно утверждается к концу республиканского периода и продолжает в разных формах существовать в эпоху Империи.
41
См., в частности, анализ Ирвинга Гоффмана в кн.: Gender Advertisements или в Relations in Public.