Страница 47 из 163
Дружба не предполагает вражды в качестве оборотной стороны. Опираясь на традиционные концепции относительно конфликта между земледельцами и пастухами, мы могли бы иной раз представить себе мир пастухов как воинственный, а то и враждебный пахарям. Однако если обратиться к примеру пастухов из Монтайю и ее округи, выяснится, что это не совсем так. Бывают стычки, но главным образом между пастухами или с каким-нибудь вором. Пастушеское сообщество, как мне кажется, не противопоставляет себя окружающему обществу в качестве группы. Эта группа, безусловно, является оригинальным социо-экономическим образованием, со своими собственными законами и сознанием. Но рекрутируется она извне, из сыновей земледельцев, что исключает ее самоидентификацию в антагонизме с оседлыми жителями.
Как правило, пастухи остаются холостыми и без потомства, ибо ошибочно или справедливо полагают себя, со своей точки зрения, слишком бедными, чтобы брать жену. Исключения из правила безбрачия настолько редки, что наши тексты весьма внимательны к таким экстраординарным случаям. Мы пасли овец с Гийомом Ратфром из Акса, который взял жену в Кодьесе, — отмечает однажды не без некоторого удивления Пьер Мори[207]. За исключением Гийома Ратфра и нескольких других, профессиональные пастухи никогда не вступают в законный брак; эта категория вынуждена прибегать к рекрутированию извне, иначе бы она захирела, а то и исчезла.
По отношению к внешнему миру у пастухов положительный, часто дружеский настрой. Кто-то из них вполне может стремиться к безжалостной и справедливой мести: это случай вендетты (впрочем, неудавшейся) Гийома Мора против Клергов, которые преследовали и подрезали под корень его семью. В любом случае наша выборка пастухов, а она весьма значительна, не дает ни одного характерного примера подлеца [salaud] в сартровском{144} или просто обыденном значении слова. Напротив, подлецов мы легко обнаруживаем в аморальном мире непастухов — я могу сослаться, в частности, на Пьера Клерга, Арно Сикра или же на Белибаста, пастуха по случаю, но домоседа по призванию, который бесконечно эксплуатирует чистую дружбу Пьера Мори.
В обществе пастухов, в целом более симпатичном, чем стабильная группа коренных обитателей domus, Пьер Мори является в высшей степени положительным героем, олицетворением радостной открытости миру и Другому. Когда он приветствует кого-либо, даже если речь идет о человеке малознакомом, которого есть все основания опасаться, он делает это с добрым и светлым пастушеским смехом. Этот смех может быть обращен к тайному доносчику Арно Сикру, как и к кому угодно другому. Едва я вошел в дом Гийеметты Мори, — говорит Арно, — Пьер Мори, который сидел на скамейке, поднялся, обратив ко мне смеющееся лицо, и мы приветствовали друг друга как обычно (II, 28).
В целом, Пьер Мори строит свои отношения с Арно Сикром и другими членами белибастовой колонии на основе жизнерадостного компанейства. Посидим вместе, поговорим, — предвкушает добрый пастырь дружескую встречу в доме Гийеметты Мори, — и повеселимся, потому как должны веселиться, когда вместе (II, 30).
Мори не только испытывает радость общения, но и умеет сразить ею своих друзей, несмотря на то, что порой к ней примешиваются противоречивые чувства, порождаемые страхом репрессий, навсегда опутавшим белибастову колонию, которой доносчики дышали в затылок. Увидев вас снова, — говорит как-то Гийом Белибаст Пьеру, только что вернувшемуся с летних горных пастбищ, — мы и обрадовались, и испугались. Обрадовались, потому что давненько вас не видели. А страх от опасения, что там, наверху, вас могла схватить инквизиция: в таком случае она бы вас заставила во всем признаться, и вы вернулись бы к нам как соглядатай, чтобы выдать меня самого (III, 183).
Белибаст в данном случае обманулся только насчет личности доносчика, но не метода — человеком, который выдаст его в полном соответствии с предчувствием, будет не Пьер Мори, а Арно Сикр. Ошибка такого рода лишь добавляет достоверности чувству общей радости, которое Пьер Мори дает друзьям, входящим в его группу.
Смех Пьера чистосердечен. Зато улыбка полна иронии и смысл ее может быть приблизительно передан современным выражением «ну-ну, старик». Так, Пьер Мори ограничивается усмешкой в ответ на угрозу пыток, которыми его стращает на пастбище пастух Гийом Мор, заявляющий, что однажды инквизиция займется им не шутя.
— Тебя найдут, изобличат, схватят, как и Белибаста, — говорит Гийом Пьеру, — и станут зажимать ногти в тисках.
Услышав от меня такое, — продолжает Гийом Мор, — Пьер Мори заулыбался (II, 181).
Такая же улыбка, одновременно снисходительная и ироничная, еще раз досталась Гийому Мору в ответ на упрек в связях с иноверцами.
— Пьер, — говорит Гийом, — ты всякую дрянь собираешь и много знаешься не с теми людьми; в мире нет злобного дьявола, которого бы ты не знал.
На те слова Пьер улыбнулся и ничего не сказал (II, 185).
Подобная тонкая усмешка не является присущей только Пьеру Мори — мы видим ее и у Беатрисы де Планиссоль, поведение которой в подобных случаях очень напоминает доброго пастыря. В ходе частых семейных сцен между стареющей Беатрисой и ее молодым любовником Бартелеми Амильяком последний угрожает донести на неё инквизиции. Я сказал Беатрисе, — рассказывает Бартелеми, — что если буду в епархии Памье или в каком другом месте, где есть инквизиция, то выдам ее... И тогда она мне улыбнулась со словами: попы, что из числа добрых христиан (еретиков), куда лучше тебя. Улыбка Беатрисы в данном случае — отнюдь не улыбка Джоконды, она судорожная, но тем не менее ясная. Она не так уж отличается от одновременно ироничной и смиренной улыбки, прочертившей лицо кюре Пьера Клерга, когда Алазайса Форе отказалась предоставить в его распоряжение девственность своей племянницы Раймонды (I, 253, 418).
Однако оставим Клерга и Беатрису; вернемся к нашим баранам, к нашим пастухам вообще и к Пьеру Мори в частности. Наблюдения над психологией и сознанием пастухов неизбежно фрагментарны. В этих условиях важно попытаться понять, каким образом эти люди представляли смысл своей жизни, каким образом они самоидентифицировались. Ответ на эти вопросы, относящиеся к пастушеской философии или просто к философии Монтайю, достаточно прозраченен. В несколько приемов нам его дает сам Мори.
Первая дискуссия по этому поводу происходит в окрестностях Акс-ле-Терма. Пьер Мори появляется там, покинув свое тогдашнее место жительства в Фенуйеде, чтобы встретить груженого солью мула из Руссильона. В Акс-ле-Терме, недалеко от местных бань, предназначенных, в частности, для прокаженных, он встречает двух других жителей Монтайю: Гийома Бело и своего брата Гийома Мори. Все трое используют встречу для совместной прогулки, в ходе которой пускаются в философские рассуждения. Их легкая болтовня наполнена некоторой тревогой: как раз в это время распространяется слух, что будет организована большая облава на еретиков, весьма многочисленных, как предполагается, в Монтайю и Сабартесе. Два монтайонца, очень сведущие в этих вопросах, спрашивают Пьера Мори: Как ты не боишься оставаться в Фенуйеде, когда тебя ищут за ересь?
Ответ Пьера впечатляет своей глубиной. Да все равно, — говорит он, — хоть бы я и дальше продолжал жить в Фенуйеде и Сабартесе, никто не может отнять у меня мою судьбу (fatum). Там ли, здесь ли — я должен следовать своей судьбе (III, 161).
Судьба — вот ключевое слово. Оно часто будет встречаться в безыскусных высказываниях Пьера Мори, будь то за столом, на пастбище или после попойки.
Представление о неизбежности судьбы сопровождает Мори в его последующих странствиях до самой Испании. Он твердо отстаивает это представление в тот день, когда Белибаст, вознамерившийся найти ему жену, желчно упрекает пастуха за его бродячую жизнь. Вы уходите далеко от нас, Пьер, — говорит «святой муж» доброму пастырю, — и ваши постоянные возвращения на летние пастбища графства Фуа чреваты опасностью попасть в руки инквизиции. Коль скоро нас в таком случае не будет рядом, бойтесь, как бы какая беда не привела вас к погибели, когда не будет никакой возможности совершить еретикацию, получить обращение или утешение на смертном одре (III, 183). Ответ Пьера категоричен: он дает понять, что он отнюдь не заяц трусливый; что связанный с сезонными перегонами образ жизни, к которому он привык с детства, дарит ему радость и обязывает всякий год вдыхать воздух горных вершин в летних пастушеских странствиях. Я не могу жить иначе, чем был воспитан. Если бы я жил все время в Морелье (традиционное место испанской зимовки), я бы околел там во время летнего выпаса (III, 183). А затем, переходя на свою обыную философскую платформу, добрый пастырь заключает: Я должен следовать судьбе. Коли дано мне будет стать еретиком на смертном одре, то я им стану. Коли нет — пойду по тому пути, что мне предначертан. В другой раз Пьер Мори более простым языком развивает ту же мысль перед пастухом Гийомом Мором, который упрекает его в том, что Мори ведет жизнь гонимого еретика. Я иначе не могу. Я так жил до сих пор, так буду жить и впредь (II, 184).
207
III, 159. См. также пример Жана Мори, который нашел жену в одной каталонской деревне, чтобы получить право выпаса. В его случае брак, единственный засвидетельствованный брак подобного рода, является уже формой частичной оседлости.
{144}
Salaud — подлец, подонок (фр.). Французский философ и писатель Жан Поль Сартр (1905—1980) утверждает, что в современном обществе человек отчужден от собственного «Я», его индивидуальность стандартизирована, подчинена массовым, коллективным формам быта, организаций, государства, стихийным экономическим силам, привязана к ним своим рабским сознанием, где место самостоятельного критического мышления занимают общественно принудительные стандарты и иллюзии, требования общественного мнения и безличной молвы. Тот, кто в таком обществе чувствует себя комфортно, благополучно — и есть «подонок».