Страница 139 из 163
Из области фактических определений вернемся в область ценностей: бедность как таковая не является идеалом для наших горцев. Куда там! Напротив, необычайно распространен дух вражды к богатству, но он отходит от слишком глобальных обобщений, концентрируясь на одной категории богачей — или так называемых богачей, являющихся основной мишенью — на церковниках. Мирское богатство мало подвергается критике. Церковное, напротив, навлекает на себя народные громы и молнии. Громы вполне оправданные, впрочем, по отношению к папству, действительно невероятно богатому[916]. Папа загребает пот и кровь бедных людей, — заявляет, буквально, Белибаст братьям Мори из Монтайю[917]. И точно так же делают епископы и священники, они все богаты, почитаемы, купаются в удовольствиях.., А ведь сам святой Петр оставил жену, детей, поля и виноградники, и все свои владения, чтобы следовать за Христом... Порицание церковных хищников, вымогающих у бедняков добро, сопровождается, таким образом, восхвалением апостольской жизни в подражание ап. Петру. Белибаст дополняет свою диатрибу обычной ссылкой на сексуальную распущенность духовенства: Епископы, священники, братья-минориты или проповедники входят в дома молодых и красивых женщин; они вытягивают из них деньги; а если женщины согласны, то и плотски возлегают с ними, притворяясь смиренными (II, 26). В рекламной кампании «добрых людей» эти наскоки неотделимы от обязательного сравнения, безусловно оборачивающегося к вящей славе катаров и к позору католиков: оно противопоставляет (III, 123) ту церковь, что дерет три шкуры (римскую), той, что прощает (альбигойской). В пику официальной церковной помпезности Белибаст защищает минимализм, церковь без стен и без воинствующего духа. Сердце человеческое, — вот Божья церковь, а церковь материальная ни на что не годна, — добавляет он, резюмируя свою мысль (II, 53).
Эти идеи часто находят отзвук среди жителей Монтайю и их друзей или родни, занимающихся дальними перегонами. Братья минориты да проповедники? — заливается смехом Пьер Мори. — Ну нет! Это они зовут себя «малыми», миноритами, а взаправду-mo они вон какие здоровые. Вместо того, чтоб спасать души покойных да отправлять их на небеса, они себе брюхо набивают на поминках (II, 29—30) после похорон. Да и шелков на них многовато. И что, вы думаете, что свои огромные дома они построили своими руками? Волки они злые, эти братья! Они всех сожрать готовы, и живых, и мертвых. Слушая речь арьежского пастуха, мы узнаем почти слово в слово пересказанное Евангелие от Матфея[918]; это Евангелие бедных дошло до самых жалких и неграмотных благодаря речам «добрых людей», а также благодаря проповедникам римской веры, — против которых, подобно бумерангу, и обратилась в данном случае их евангельская пропаганда.
Итак, к церкви предъявляют претензии. Напрасный труд! Зоб у нее куда как больше, чем сердце. Вопреки предписываемой ей Евангелиями нестяжательской жизни, она поглощает деньги мирян. Прежде всего — через индульгенции, продаваемые на всех углах многочисленными сборщиками подаяний, вошедшими в местный фольклор[919]. Получают ли они свой процент? Как-то раз, — рассказывает Пьер Мори[920], — я дал двенадцать барселонских денье одному сборщику пожертвований из Ронсевальской церковной больницы. Увидав такое дело, Гийом Белибаст мне сказал:
— Пьер, вы потеряли ваши денье! Лучше бы вы их потратили, купив себе рыбы... Папские индульгенции дорого стоят, да толку от них никакого!
Выступлениям против индульгенций много позже будет уготован громадный лютеровский успех{386}, но они уже популярны в народе, они встречаются даже в беседах сельских ткачей с их деревенской клиентурой. Два года назад, как раз на Пятидесятницу, — рассказывает в 1321 году житель Лорда Гийом из Корнейяна, — навивал я основу льняного полотна (а может и конопляного) для Гийеметты Вила, жены Арно Когуля из Лорда (мы оказываемся в самом сердце «иноверческой» среды: Арно Когуль, скотовод и стригаль овец, весьма расположен к по-своему понимаемому катарству; он даже считал (I, 378), что зловредные твари не могут быть созданы Провидением). Тут возьми и явись сборщик подаяний, и если ему верить, так он мог всех нас осыпать индульгенциями. Потом, как он ушел, Гийеметта мне и говорит:
— Да неужто вы верите, что человек может давать индульгенции и отпускать грехи? Нет, ни один человек! Только Бог это и может делать.
— Но, однако ж, — решился я возразить, — есть папа, прелаты, священники…
— Hem, — отрезала Гийеметта, — никто. Один только Бог (II, 121-122).
Вила была рецидивисткой! Прямо в церкви Лорда она уже высмеяла как-то кюре, который во время проповеди пытался сбыть по сходной цене несколько индульгенций (II, 122). Белибасту также слов не хватает, чтобы обличить перед пришедшими из Монтайю пастухами розничных торговцев индульгенциями, которые назойливо стучатся к вам в двери и продают с разумной прибылью, один обол за тысячу прощений, товар, полученный у Его Святейшества римского оптовика; за десять-двадцать турских ливров (стоимость половины дома) папа сразу дает отпущение на десятки тысяч дней[921].
Одновременно с протестами против индульгенций происходят вспышки недовольства, направленные против злоупотреблений сбором пожертвований и против требований даров, которыми занимаются служители приходских церквей по случаю больших праздников. Викарий Орнолака Бернар жаловался, что деревенский люд жертвовал по случаю праздника Пасхи куда меньше, чем обычно. Гийом Остац, говоря с другими тамошними крестьянами в доме одной женщины из Орнолака, про это вот что сказал:
— Священники не могут нам говорить, сколько надо жертвовать. Дал им одну монетку — и все в порядке[922].
То же сопротивление — в ответ на распоряжение епископа и кюре изготовить пасхальную свечу весом в три фунта. Мы ее сделаем только в четверть фунта, и из сала вместо воска, — отвечают некоторые крестьяне, более смелые, чем другие (II, 312, 314). Что касается десятины, то она наталкивается на психологическое сопротивление народа, противостоящее материальным запросам духовенства, жадного, как вечно недовольный гонораром психоаналитик. В том году, — рассказывает Жан Жофр из Тиньяка, — сидели мы на верхнем этаже в одном доме, пили, грызли орехи да чесали языки о судебном процессе из-за десятины, где разбирались друг с другом церковники из сабартесского архипресвитерства да миряне из тех же мест...
— Вот бы попам не досталось то, что они хотят, — сказал Арно Лофр из Тиньяка во время нашей беседы. — О, если б только можно было всех попов в мире подвесить за глотку! (II, 109).
От отказа платить десятину до духовно-репрессивных контрмер — лишь один шаг, немедленно делающийся священниками. В сабартесских краях церковь взяла себе отвратительную привычку отлучать людей за долги. За долги мирянам? Иногда — может быть. Но прежде всего — за долги духовенству, в том числе за неуплату десятины, первинок или карнеляжа. При подобной недостаче представители церкви не колеблясь отлучают виновных направо и налево, хоть туши свечи и звони в колокола. Рабы Божьи оказываются выставленными за дверь храма как неплательщики десятины. Народу ничего более не остается, как ворчать по углам или на току, где обмолачивается десятинное зерно. Некоторые сильные духом люди, порой даже священники, явившиеся из того самого диоцеза Палар, где разрешены любые вольности, шепчут на ухо сельским недовольным: Э, парень, отлучение твою шкуру не дырявит (II, 318). Это недовольство отлучением за долги необходимо связать с судорожной враждебностью, которую вызывает в наших краях ростовщичество-, в мире domus, неравных, но сосуществующих, капиталистическое накопление занимает довольно непрочные позиции, на него дурно смотрят и с трудом принимают. В городах равнины ростовщичество вызывает бурные антисемитские страсти; в Сабартесе, напротив, оно ни слишком распространено, ни слишком осуждаемо. Гийом Остац втихую занимался им в родной деревне. Он избегает ссуживать деньги в Орнолаке, где занимает должность байля (I, 192). В самом Монтайю факты ростовщичества существуют, безусловно, в незначительном числе, о них ничего не сообщается в документах. Десятина, долги по десятине и отлучение за долги по десятине остаются в верхней Арьежи основными очагами озлобленности против богатства.
916
Rapp, p. 52.
917
II, 25, 26, 54. Для II, 25 необходимо учитывать поправку, сделанную Дювернуя (Duvernoy. Inquisition..., p. 162, note 13).'
918
Мф. 23:6.
919
По этому поводу можно будет отметить очевидную связь, которую установил Ф. Мистраль (Dictio
920
III, 238 (два текста). Оппозиция индульгенциям со стороны катаров графства Фуа была много более радикальной, чем терпимая и снисходительная позиция по этому вопросу вальденсов (I, 64).
{386}
Принято считать, что пламя Реформации вспыхнуло 31 октября 1517 г., когда Мартин Лютер прибил к дверям университетской церкви в Виттенберге 95 тезисов против индульгенций (см. прим. 14 к Предисловию). Покупка индульгенции рассматривалась как милостыня, пожертвование на нужды Церкви, но фактически индульгенции функционировали как ценные бумаги: их перепродавали, закладывали, завещали, дарили. Это вызывало возмущение людей с чуткой совестью: торговля благодатью, нажива на грехах! Именно против этого восстал Лютер в своих 95 тезисах, но он пошел дальше и объявил практику индульгенций не только безнравственной, но и бесполезной, ибо, по его учению, человек спасается только верой, а веру обретает только милостью Божьей, а не в результате каких-либо заслуг.
921
II, 24—26. В целом о проблеме «инфляции» индульгенций в этот период и протестов против них см.: Toussaert, р. 341; Fliehe, vol. 14-2, p. 811; Rapp, p. 154; Chelini, p. 471.
922
I, 196. См. также: I, 198, 201.