Людовик IX Святой

Рассказ о его болезни, агонии и смерти близ Туниса уже у самых ранних его биографов стал обязательной темой, неминуемым свидетельством отваги, в котором смешалось множество общих мест о смерти доброго христианина, о благой смерти. Жоффруа де Болье неустанно говорит об этой благодати, ниспосланной Богом как счастливое завершение испытаний короля (qui labores ipsius voluit féliciter consummare). Состояние Людовика все ухудшалось, он благочестиво совершил последние таинства «в здравом уме и в полном сознании» (sana mente et integro intellectu). Чувствуя приближение смерти, он думал только о Боге и о возвеличении христианской веры. Он мечтал послать доминиканского проповедника к правителю Туниса. Силы его покидали, а голос слабел, но он не переставал молить о помощи святых, которых особенно почитал: святого Дионисия, «особого покровителя его королевства», святого Иакова и многих других.

Когда настал его смертный час, он повелел положить ему руки крестом на подушке, усыпанной пеплом, и вверил душу Творцу. Это случилось в тот самый час, когда сын Божий испустил дух свой, приняв смерть на кресте во спасение человечества[1734].

В булле о канонизации Бонифация VIII содержатся и другие упоминания об этой благой смерти («он счастливо отошел к Богу», faciliter migravit ad Christum), но все христологические детали (руки, раскинутые крестом; смерть в три часа пополудни) опущены[1735].

Напротив, Жуанвиль, которого не было в Тунисе (и потому он испытывал угрызения совести), следует традиции описания смерти Людовика Святого «в тот самый час, когда сын Божий принял смерть на кресте во спасение человечества»[1736].

Более того, он был не согласен с тем, что при канонизации короля не причислили к святым мученикам. С Людовиком Святым поступили несправедливо, даже признав его святость.

И мне кажется несправедливым, что его не причислили к сонму мучеников за все те скорби, которые он испытал в крестовом походе, и еще за то, что он последовал Господу нашему в высоком деянии Креста. Ибо, если Бог принял смерть на кресте, то и он тоже, ибо умер в Тунисе, будучи крестоносцем[1737].

Значение, придаваемое страданию и самые формы страдания в личности и жизни Людовика Святого подводят итог развитию католического христианского вероучения XIII века: возрастающая роль тела и физического страдания, кодификация в лоне системы «дел милосердия», любви, обращенной к «страждущим телам и душам», скорбь по поводу греха, вездесущность слез за традиционной сдержанностью, поклонение страждущему Христу и Кресту Страстей, акцент на агонии умирающего — все это скорбное прославление страдания вело к уже готовому явиться образу Человека скорби, к Ессе homo[1738], одним из провозвестников которого был Людовик Святой.

Но прежде всего он предстает еще в истории страдания, обретающего значимость. Как святой, он был святым испытанного и желанного страдания, в любви к бедным и больным, в любви, подражающей распятому Христу, святой покаяния и самопожертвования, мирской повтор Франциска Ассизского. Если наградой последнему в его призвании страстотерпца были стигматы, то Людовик Святой завершил свой путь скорби в трагический и славный час смерти Иисуса.

Следствием почитания распятого Христа и Креста было то, что Людовик Святой сам прошел жертвенный путь: принеся покаяние в том, что превыше всех покаяний, — в крестовом походе; претерпев муки болезни, поражения, плена, во втором походе он стал мучеником. Король, приносящий себя в жертву, — один из аспектов священной королевской власти в разных обществах[1739] — король-жертва, он после длительной агонии обрел благость смерти по образу и подобию Иисуса.

Итак, этот святой по страстям его стал в конце концов королем-моделью. Пройдя сквозь мучения, он вознес королевскую власть в земном и в загробном мире над всеми превратностями. Более побед и богатств, стяжавших славу его современникам, его славой стала его стойкость в болезни, в плену, при поражении и в скорби. Король-Христос, память о котором объединяет в неразрывном единстве политический смысл и религиозное чувство, превратил страдание и в орудие личного спасения, и в политический успех. Король духовного величия, король эсхатологический, он построил на скорби, прежде всего физической, идеологию и проводимую им политику.

Заключение

Начну с того, что в работе, выстроенной вокруг великой исторической личности, трудно обойтись без признания. На протяжении десятилетия я провел немало времени вместе с Людовиком Святым. Каковы были и как развивались мои отношения с ним? Разумеется, мне не хватит дерзости, чтобы написать нечто вроде «Я и Людовик Святой». Полагаю, что историк имеет право, быть может, даже обязан вписаться в свой сюжет, в том числе если этот сюжет — историческая личность. Но он должен, как и любой ученый, пусть даже речь идет о такой особой, достаточно умозрительной науке, как история, оставаться вне того, что является его предметом, предметом его исследования. Историк — не судья. Тем не менее одна из величайших прелестей и одна из величайших опасностей исторической биографии — это связь, возникающая и развивающаяся между историком и его персонажем. Не буду вновь говорить ни о том, что привело меня к тому, чтобы стать историком Людовика Святого, ни о том, какие мои черты могли повлиять на мое видение его, на его изображение и толкование. Предоставлю другим попытаться дать ответ на этот вопрос, если они сочтут это нужным. Но я обязан доверить читателю то, что я чувствовал, вступив в контакт с этим персонажем. С объектом биографии у историка завязываются совсем иные отношения, чем при изучении прочих исторических проблем. Я начал с вопроса, который касался не просто человека: зачем и как писать историческую биографию? Я уже сказал об этом, равно как и о причинах (вполне профессиональных) того, почему мой выбор пал на Людовика Святого. Но долгие годы, проведенные с человеком, пусть даже скончавшимся семь столетий тому назад, не проходят бесследно, тем более если представить, что в работе историка необходимо просвещенное и контролируемое воображение. Таким образом, во мне понемногу крепло чувство (быть может, иллюзорное), что я все лучше узнаю Людовика, что я его вижу и слышу, что я превращаюсь, сохраняя дистанцию, в его тень, в нового Робера де Сорбона, в нового Жуанвиля. Впрочем, такое смещение было неизбежно в моем деле, оно вписывалось в самую суть поставленного мною вопроса: можно ли подойти к Людовику Святому как к индивидууму? И утвердительный ответ, который я со временем получил на мои вопросы, укрепил во мне более субъективное, более интимное ощущение.

Сначала я чувствовал себя весьма далеким от него, далеким как по времени, так и по общественному статусу. Как, даже обладая преимуществом историка, приблизиться к королю и святому? Впоследствии, вникая в документы и анализируя их производство, я почувствовал, что он становится мне все ближе. Я не видел его во сне, но, думаю, был способен на это, как Жуанвиль. И я все больше проникался обаянием, очарованием персонажа. Кажется, мне стало ясно, почему многие горели желанием видеть и слышать его, прикасаться к нему. К престижу функции, заботливо возводимой его предшественниками Капетингами, добавилась прежде всего личная харизма, харизма короля, которому, дабы произвести впечатление, не было нужды носить корону и инсигнии власти, харизма короля, этого великого, сухощавого и прекрасного Людовика с голубиным взором, которого Салимбене Пармский увидел идущим босиком по пыльной дороге в Санс. Впечатляющий персонаж помимо его внешности, одна из самых захватывающих иллюстраций веберовской теории харизмы, одно из самых восхитительных воплощений типа, категории власти; желание реализовать тип идеального государя; талант быть до мозга костей идеалистом и в известной мере реалистом; величие в победах и в поражениях; воплощение гармонии во внешнем противоречии между политикой и религией, воитель-пацифист, творец государства, каждую минуту озабоченный поведением своих представителей; он был очарован нищетой, не теряя своего ранга; одержим справедливостью, при этом сохраняя порядок, пронизанный неравенством; прихоть в нем была неотделима от милости, логика — от случая, — а это и есть жизнь.

1734

Geoffroy de Beaulieu. Vita… P. 23.

1735

Boniface VIII. P. 159.

1736

Joinville. Histoire de Saint Louis… P. 406.

1737

Ibid. P. 4.

1738

Се человек (лат.). — Примеч. пер.

1739

Heusch L. de. The Sacrificial Body of the King // Fragments for a History of the Human Body / Ed. M. Feher. N. Y., 1989. Vol. III. P. 387–394.