Страница 86 из 108
Все это сплетение причудливых вымыслов, которые я здесь изложил, этого панического и детского страха, о котором я говорил вначале, этой суеверной набожности и жалостливого стремления освободить солнце от злобного и черного деуты, все эти нелепые молитвы, омовения, окунания, бросание милостыни в реку или раздача ее брахманам, это свирепое и адское упорство женщин, желающих сжечь себя вместе с телом мужа, которого они часто ненавидели при жизни; вся эта дребедень факиров и, наконец, все эти выдумки, содержащиеся в Ведах и других книгах, — разве все это не дает мне права поставить в заголовке этого письма (жалкого плода столь многих путешествий и размышлений, которые современный сатирик так хорошо сумел бы изобразить, не забираясь столь далеко) слова, что нет мнений настолько смешных и нелепых, чтобы они не могли взбрести в голову людям.
В заключение, Вы сделаете мне большое одолжение, передав письмо господину Шапеллю в его собственные руки; именно он впервые обеспечил мне знакомство с Вашим ближайшим и прославленным другом, господином Гассенди, которое с тех пор доказало свою полезность для меня. Я столь много обязан ему за эту благорасположенность, что я не могу не любить и не помнить его, где бы я ни был. Также и Вам самому я бесконечно обязан, и я буду чтить Вас всю мою жизнь; как в силу особой приязни, которую Вы проявляли ко мне, так и за добрые советы в частых письмах, которыми Вы мне столь помогли во время моих странствий, равно как и за доброту, которой столь щедро Вы позволяли мне пользоваться — без выгоды и корысти, и даже на краю света, куда забрасывала меня моя любознательность, посылали ящик книг, как раз тогда, когда те, кого я, присовокупив деньги, которые были у меня в Марселе, об этом просил, и кто должен был их мне прислать, — бросили меня вместе и насмехались над моими письмами, сочтя меня потерянным человеком, с которым они никогда не свидятся.
ПИСЬМО, ПОСЛАННОЕ ИЗ ШИРАЗА В ПЕРСИИ 10 ИЮНЯ 1668 Г. Г-НУ ШАПЕЛЛЮ
Милостивый государь!
Я всегда верил в то, о чем говорил г-н Люйе[137], — а именно, что Ваша прежняя жизнь, которая так не нравилась Вашим друзьям, была лишь юношеским порывом, и что Вы оставите ее и снова обратитесь, наконец, к исследованиям с еще большей энергией, чем когда-либо. В Индостане я узнал из последних писем моих друзей, что именно теперь и в самом деле Вас можно считать вознесшимся вместе с Демокритом и Эпикуром высоко над пределами огненных стен их мира, в их бесконечный космос, чтобы видеть и победоносно сообщить нам о том, что возможно и что невозможно et ultra processit longe flammantia[138], чтобы и помечтать, и всерьез поразмыслить о природе этого космоса, — об общем месте всех вещей, об этих бесконечных возникновениях и уничтожениях их фантастических миров благодаря якобы фатальному сочетанию атомов; — поразмыслить об их природе, неделимости и других свойствах атомов, о свободе, фортуне и судьбе; о бытии и божественном провидении; о свойствах частиц, о природе души и обо всех тех высших материях, о которых некогда эти мыслители рассуждали.
Что до меня, то уж не мне осуждать подобные намерения: эту склонность мы должны признать совершенно естественной (напротив, я полагаю, что только великим душам принадлежит свойство возвышаться до таких предприятий) — именно так человек по большей части и может стать тем, что он есть, и понять преимущество, которое он имеет над животными. Но поскольку самые высокие начинания оказываются обычно также и наиболее опасными, то и эти начинания, конечно, отнюдь не лишены множества угроз. Ведь если уж кажется, что мы имеем особую склонность к истине, то представляется также, что у нас есть и другая — еще более сильная склонность — к свободе и независимости, — дабы не признавать Господа над нами, и чтобы говорить, веровать и проделывать в нашей фантазии все, не боясь ничего, ни перед кем ни в чем не отчитываясь. Во всяком случае, если мы не держим ухо востро, верх берет эта последняя склонность. Нас останавливают соображения, которые влекут нас к этой свободе, мы легко довольствуемся теми резонами, которые могли бы нас к ней обратить, и мы скоро оказываемся вовлеченными в странную жизнь, или по крайней мере остаемся в промежутке, балансируя между этими, быть может, это есть и, быть может, этого нет, — вялые, холодные, медлительные и безразличные ко всему, что касается целей и правил нашей жизни.
Мало того — мне кажется, что большая часть философов очень легко довольствуется просто тем, что впадает в тщеславную веру, будто бы иметь необычные взгляды — значит уже приблизиться к умам редким и совершенным; они даже находят удовольствие в том, чтобы выдавать эти необычные взгляды за нечто таинственное, что свойственно только людям большой учености, что покоится на высших и солидных основаниях; и чем меньше они убеждены в том, что они говорят, тем больше они стремятся обезопасить себя с этой стороны. Ведь и в самом деле легко впасть в такого рода тщеславие. Стараясь убедить других в том, чего нет, можно легко и незаметно убедить в этом и самих себя. Так лжец, без конца повторяя одну и ту же ложь, наконец, начинает в нее верить, — при этом и его, по крайней мере, одолевает беспокойство по поводу того самого может быть, тех самых вялости и безразличия, о которых мы говорили, — и это вместо того, чтобы прийти к состоянию полного спокойствия и высшего знания, на которое все же надеются и которым обольщаются.
Наконец, без сомнения, благо то, что у нас есть эта способность познавать, обучаться, не пребывая в чрезмерной лени. Мы, конечно, жаждем знания и истины, но мы не стремимся получить их задешево, без того, чтобы нам это стоило труда и стольких огорчительных бдений, часто небезопасных для нашего здоровья, — все это неизбежное зло, если мы хотим знать мельчайшие частицы вещей в их основе. Мы оказываемся способны приходить к здравым суждениям и делаем вывод о том, что если мы не пребываем вечно настороже и не боремся постоянно с ленью, — мы очень скоро станем жертвами веры в то, что для знания вовсе не необходимо ни упорное, ни тяжкое обучение. И поскольку с этим нам не удается справиться с помощью упорной работы, остается прямо-таки удивляться появлению истины, блистающей в рассуждениях, которые нам обычно демонстрируют эти умники. А вместо того, чтобы проверить всерьез такие рассуждения, дабы нам не внушали, что в них есть сила, большая, чем на самом деле, и что от нас не скрыта и не утаена, как это довольно часто бывает, мощь доводов тех, кто выступает против, — будь то из-за незнания или предубеждения, будь то из-за суетности и самодовольства тех господ, которые пытаются строить догмы, или же, наконец, из-за того, что я не знаю, какое, к несчастью, удовольствие приносит большинству из нас преувеличение значения вещей и их чрезмерно высокая оценка, — и дает и нам самим возможность пребывать в приятном обмане, и вводить в него других.
Вот Вам, дорогой мой, выражение моих искренних чувств по поводу Ваших намерений. В философии, как мне кажется, и главным образом в исследовании всех этих высоких материй, которое теперь Вы предпринимаете, вовсе нельзя довольствоваться серединой, — т.е. я хочу сказать, надо, не мудрствуя лукаво, исподволь включаться в тот поток, где прекрасно себя чувствует столько здравомыслящих людей, слывущих даже и среди нас добропорядочными людьми и хорошими философами. Либо — что внешне представляется якобы лучшим и наиболее уместным — столь же благодаря большой работе, которой требует это исследование, сколь и той опасности, которая возникает, когда, философствуя только вполовину, не проникая в суть вещей, только погружаешься в сомнения, тревожащие и наполняющие несчастьями весь остаток дней, что и делает нас иногда столь неприятными, неудобными и неприемлемыми для общества; — либо же, если мы хотим философствовать, что было бы как раз лучше всего, — не боясь трудов и не уступая ни тщеславному желанию идти испытанным путем выдающихся умов, ни несчастной склонности жить без господина и без закона, мы смело беремся за исследование, одушевленные лишь стремлением к истине, и притом настаиваем на взвешивании и переоценке всего, на размышлениях, описаниях, беседах, спорах, — одним словом, на всем том, что может способствовать воодушевлению нашего духа и совершенствованию ума.
137
Франсуа Люйе — ближайший друг Гассенди, отец адресата данного письма — Клода Эммануэля Люйе Шапелля (p. 1626).
138
Букв.: «И далеко превзошел огненное...» Неточная цитата из поэмы Лукреция «О природе вещей». В оригинале входит в контекст следующих стихов:
(Titi Lvcreti Cari De Rervm Natvra, I, 73-78).
В стихотворном переводе Ф. А. Петровского соответствующее место звучит следующим образом:
(Лукреций. О природе вещей. Т. 1. М.; Л., 1946. С. 11). Примеч. пер.