2008

Игорь Иванович Сечин чаек попивал. С насупленным лицом. Боярское что-то в лице было, сановное. Как у умирающего от старости и тягот житейских хомяка.

Четвертую чашечку. Четвертый раз с лимоном. По две дольки на чашечку. Он думал, что лимон от давления. И еще от уратов — это камни в почках такие. Ешь лимон — растворяешь. Не ешь — ураты в тебе каменеют. Какая гадость! Даже думать об этом неприятно.

Игорь Иванович так не в санатории где-нибудь лечился, а в президентском крыле одного из зданий Кремля. В комнатке небольшой справа от зала президентской приемной. И попутно он смотрел телевизор. Новости Первого канала. Медведица какая-то в пекинском зоопарке разродилась двойней. Ведущий сильно радовался. Выяснилось из репортажа, что медведица была гималайская, и двойня у нее была гималайская. Неспроста это. Зачем бы это Костя Эрнст про медведицу завернул? Мелькнуло: позвонить? И забылось тотчас. Не позвонил.

Медведица мысли об уратах в почках не поколебала. Непоколебимые мысли заставили еще скушать лимончику. На дольку Игорь Иванович посыпал сахарку сверху и скушал. Это была последняя долька.

Игорь Иванович достиг уже такого уровня материального могущества, что мог бы скупить весь урожай лимонов этого года в какой-нибудь Коста-Рике. Но доедал последнюю дольку с блюдечка совсем маленького — меньше даже Коста-Рики. В этом парадокс существования: наши возможности, будучи абсолютными в перспективе, будучи сколь угодно великими потенциально, ограничены ежемоментно такими вот блюдечками. Официантка может принести еще лимону. Ей не жалко. Но через минут пять. Пять минут можно разделить на бесконечное число мгновений. И формально последнюю дольку от второго пришествия официантки отделяет плюс бесконечность. И всю эту необозримую прорву мгновений наш Игорь Иванович будет с тоской вспоминать о последней дольке и о недорастворенных уратах. А потом адьютант в приемной скажет: «Начали движение».

Это значит, что Владимир Владимирович выехал из Ново-Огарева и приближается к Кремлю. За пятнадцать минут долетит. Приличествует теперь Игорю Сечину перестать быть Игорем Ивановичем с сердитым лицом. Следует теперь подобреть, испытать прилив светлого какого-то чувства нейрофизиологического восторга, сладостного предвкушения и, в то же время, мобилизации внутренней, сделаться расторопным, деловитым, снова бумажечки подготовленные перелистать — проверить, поправить скрепочку. Надо бы и переместиться в приемную, черт с ним с чаем, лимоном, уратами, медведицами.

Как все-таки служба дисциплинирует и подтягивает человека. Только что был человек пятидесятилетним стовосемнадцатикилограммовым дядькой, а стал вдруг совершеннейшим живчиком. Подтянулся, полегчал килограммов на сорок, устремился, напружинился весь и воспарил. Лицо и фигура его станут еще и еще меняться, двигаясь к абсолютному совершенству. По мере приближения шефа к Кремлю. И при входе начальника в здание воссияет наш чиновник окончательно. Хорош, хорош стал Игорек, как бывалоча в Ленинградском госуниверситете имени Жданова, где и завербовал его при Брежневе еще Владимир Путин, начальник Первого отдела.

Только не надо ревности по этому поводу: каждый мог завербоваться. Вы вот, вместо того чтобы злиться на судьбу и на Сечина за упущенную астрономическую выгоду, которую вы смогли бы извлечь при сечиновском везении, пошли бы еще тогда и завербовались. Сейчас каждый понимает, а вот когда Вова Путин сущим сморчком сидел в Первом отделе, не снимая и за столом демисезонного пальтишка, тогда вербовались только самые преданные. Верные.

— Нарекаю тебя Петром, — сказал, наверное, худосочный глазастый лемур Вова изнутри демисезонного пальтишка.

А до этого Сечина, выходит дело, звали Симоном и был он рыбаком с братом своим, Андреем. И сказал им Путин Владимир Владимирович, собрав бровки домиком: «Идите за мною, и я сделаю вас ловцами человеков». Они послушались. Так бывает.

В приемной сидели президент Чечни, имя тогдашнего я не упомню что-то, и Петя Авен. Оба встали и потянулись к Сечину. Поприветствовать, засвидетельствовать, спросить, как он себя чувствует. Ну и вообще: дать выход нахлынувшей и на них волне приветливости. Окунуть в эту самую волну Игоря нашего Ивановича. Ну он-то ладно, он президента ждал. И от этого испытал подобающие чувства. А эти-то чего обрадовались? Может быть, они искренне любили Игоря Ивановича? — Да нет, не то чтобы, вроде… Может, он их из-под пуль раненых вытащил на фронте, или дал списать контрольную по алгебре в пятом классе, или еще чего другого очень обязывающего сделал? — Нет, нет. Не было такого. А секрет прост и многократно описан в литературе.

Вот какой:

Игорь Иванович Сечин был альфа-самцом по отношению к гостям в приемной. А они по отношению к нему были бета-самцами, как представляется нам с научной точки зрения. В то же время Владимир Владимирович Путин был альфа-самцом по отношению к Сечину. Вы успеваете следить за ходом мысли? А гости из приемной в отношении Путина выступали уже гамма-самцами. Но эти гаммы в иных других местах были и бетами и даже альфами по отношению к нижестоящим сплошь и рядом. Каково? Но в этом — диалектика. Так бета-самцу шимпанзе разрешается с суетливой заботливостью искать блох в шерсти альфа-самца. Это — не унижение, это его привилегия. Еще: пока альфа-самец отвлекается, бета-самец может даже и его самку какую-нибудь уволочить в кусты при согласии сторон. И рога наставить начальству. А вот гамма-самец уже не может быть допущен к исканию блох в шерсти шефа. И самка его не примет для забавы. Ему следует вид принимать смиренный и униженный при появлении главного шимпанзе. Зато можно возместить ущемление в правах тем, что облобызать с ног до головы подвернувшегося бета-самца. Потому что во всяком деле нужен порядок. Если бы всякий встречный искал бы блох у того же Путина, например, какой бы кавардак вышел? Задавили бы кормильца, расчесали бы до кровавого месива. Да на всех бы и блох не хватило.

А вот такой вопрос: а может альфа-шимпанзе сказать однажды всей восторженной бета— и гамма-массе, чтобы они его не доставали больше с поиском блох? Может он сказать им: «Ребята, идите в жопу, я только что из душа, нет на мне блох, задолбали вы меня…»? Может он так сказать?

Ответ: да, может. И иногда так говорит. И тогда все шепчутся, что альфа-самец не в духе сегодня, что сердит. Вспоминают, догадываются — отчего бы это с ним. Вольтерьянски же настроенные особи злословят в адрес босса — что чурается он народа, брезгует, тираном стал, сатрапом. И вот — необъяснимо и спонтанно — он уже снова дает поискать на себе блох. Снова свой, простой, нашенский, родной, демократичный. Ведь истинная демократия — она в простых символах близости к народу, к традициям, к исторически выстраданной поколениями морали и нравственности.

В рамках выстраданной этики с обоими гостями Игорь Иванович поздоровался, рассеянно кивнув, рассеянно же и руку подал и тут же стремительно двинулся к стойке секретаря.

— Вы Суркову пока не звоните, мне подольше надо переговорить, — сказал Игорь Иванович. — Минут через пятнадцать его вызовите, я уже зайду когда.

— Владислав Юрьевич просил немедленно сообщить, но мы все правильно сделаем. — Секретарь ответил лакейски-расторопно, но совсем без интонации, безжизненным голосом гэбэшника, чувствовалось — свой человек, конторский.

А Игорь Иванович уже говорил по телефону. И распоряжался строгонько.

Они прошли в кабинет. Потом по левой стене, в конце — в дверь. Там тамбурок. Потом Путин открыл и второй тамбурок, побольше первого, там стоял журнальный столик, двухместный диванчик и кресло. И его миновали. И перешли в комнату отдыха. Все это время Сечин улыбался чему-то своему, внутреннему, глубинному, искреннему. Приятность какую-то чувствовал, приветливость и готовность. Путин устремился дальше, а Сечин тут уже остановился, улыбаться перестал и сел в кресло. По-свойски. В кресле почувствовал жесткое что-то, пошарил рукой под ягодицей, нашел колпачок от ручки своей. Вчера думал, что потерял. Игорь улыбнулся — на кресле после него никто не сидел. Шеф в комнату отдыха не каждого приглашает. Вот оно, подтверждение особой близости — кусочек латуни под задницей. Это же как медаль в своем роде. Символично, правда?