Шунь и Шунечка

От телесной избыточности Каннон у Богдана зарябило в глазах. Ему даже показалось, что богиня каким-то оком ободряюще подмигнула ему. Он долго всматривался в темные лики, но так и не определил, каким конкретно. А может, это подмигивание было мнимым и объяснялось элементарным оптическим обманом: горели свечи, горячий воздух смешивался с холодным, вот в глазах и зарябило…

— Все-таки наш бог позорче вашей Каннон будет. Голова у него только одна, пары глаз на всех хватает. И на праведников, и на грешников. И никакой подзорной трубы ему не надо, все равно все видит, все равно не скроешься, око у него недреманное, — дал свой богословский комментарий Очкасов и поежился от неприятного холодка, пробегающего иногда по спинам даже у членов Ближней Думы при мысли о содеянном. Он испуганно посмотрел в потолок, будто именно там эти глаза и находились, и добавил: — Мрачно здесь, пошли-ка лучше на воздух.

Они перетекли из тьмы на свет, зажмурились. Открыв глаза, очутились на деревянном помосте, который по праздникам превращался в площадку для медленных священных танцев. Танцплощадка была знаменита тем, что нависала над бездной — держалась на неохватных круглых подпорах, уходивших на дно пропасти. Вот с этого помоста наша троица и приступила к рассматриванию бывшего стольного града. Со дна кастрюли поднимался голубоватый парок — смесь утра, бензина и кухонного чада. Приметив сытный дым над домами своих подданных, благодетельные правители древности испытывали искреннее удовлетворение от своего праведного правления. Да и люди были до смерти рады, довольствовались малым и слагали хвалебные вирши. В противном случае им грозило презрение общества и опала. Нынешний японский люд был сыт по горло, но панегириков отчего-то больше не слагал. А если что-то и слагал, то все больше о мимолетном и грустном. Если бы вдруг воскрес настоящий Шунь, он остался бы недоволен. И отсутствием бодрых виршей, и тем, что народ, как уже было замечено, хотел большего, намного большего, чем у него уже имелось.

Парок слабо вибрировал и над дворцом императора, и над малоэтажными домиками его подданных. Это марево сообщало пейзажу некоторую неопределенность и даже загадочность. Словом, парок напускал туману в непростую жизнь многомиллионной нации, точная численность которой была неизвестна Богдану. По переулкам, изрезавшим склон горы, карабкались и карабкались обыватели. Стесненные стенами домов, они походили на красные кровяные тельца при очень большом увеличении. И каждому из обывателей было нужно от Каннон что-то свое.

Тут в углу помоста произошло какое-то движение, Богдан скосил глаз: некий мужчина со шрамом на лбу и с татуировкой Каннон на руке предлагал почтенной публике прыгнуть вниз с парашютом. Богдан помнил, что в Японии татуируются не солдаты срочной службы, а добровольцы-мафиози. По-ихнему — “якудза”, а по-нашему — просто бандиты, которых из-за татуировки не пускают в общественные бани. Даже если это татуировка Каннон. За прыжок с парашютом бандит, он же мафиози, он же якудза, предлагал награду в сто тысяч иен. Но никто не соглашался. И недаром: приземляться смельчаку нужно было на крошечную площадку, расчищенную среди валунов. Богдана слегка замутило, он отвернулся от пропасти. Он с детства боялся высоты и никогда, даже если очень спешил, не ожидал прибытия поезда на краю платформы. Ни в метро, ни на железной дороге.

Тояма окинул испытующим взглядом Богдана.

— Оператор аттракциона убедительно говорит, что у того, кто прыгнет, уж точно все молитвы сбудутся. Наш человек, проверенный, у него и лицензия на отпущение грехов имеется. Ты ведь хочешь стать настоящим мужчиной?

— Не настоящим мужчиной, а просто мужчиной, — поправил его Богдан.

— Вообще-то парашют управляется компьютером, так что приземлишься с гарантией, да еще и на карманные расходы заработаешь, — вмешался Очкасов.

— Нет, ему слабо, — презрительно произнес Тояма. — Да, мельчают люди. Были дикие россы богатырями, а стали европейскими лилипутами. А этот еще и без отца вырос, маменькин сынок.

Это был запрещенный аргумент, зато сильный. Богдан расправил плечи, но до Шуня ему было, конечно, далеко.

— А ты глаза закрой, тогда не страшно будет, — подначивал Очкасов. — Мы же русские люди, нам все нипочем — не то что этим макакам косоглазым. Не так ли?

— Макаки не бывают косоглазыми, — обиделся за обезьян будущий археолог.

— Ну хорошо, пускай они будут хоть желтозадыми. Я ведь не об этом. А о том, что Шунь обязательно прыгнул бы. Стаканчик красно-крепкого принял бы — и прыгнул.

— Здесь такого портвейна не найти, — продолжал отбиваться Богдан, но в его голосе уже не было прежней уверенности.

— А вот и неправда, у нас сухого закона сроду не было, в Японии все есть, все продается! — воскликнул Тояма и ткнул в Богданову грудь граненым стаканом с темно-красной жидкостью.

Стакан передали Тояме из толпы. Богдан помнил этот запах — он исходил от Шуня, когда он сам находился в нежно-молочном возрасте. Конечно, протянутый стакан не шел ни в какое сравнение с тремя семерками, но все-таки это был явный портвейн. Это прибавило Богдану решимости. Он обреченно выдохнул, запрокинул голову, крупными глотками выхлебал стакан до дна, грохнул о настил. С радужным блеском стеклянная крошка брызнула в пропасть.

— Вот и хорошо, вот и славненько, — похвалил Богдана Очкасов и угостил его кисленькой конфеткой “Цитрон”. Конфетку ему передали тоже из толпы. Приговорка же насчет “хорошо и славненько” взялась из стоматологического прошлого: когда малодушный пациент покрывался от дурноты мертвенной бледностью, Очкасов произносил именно эти успокоительные слова, которые не сулили больному ничего хорошего.

Богдан решительно подошел к мафиози, тот повесил ему на спину тяжеленный ранец. Богдан снова выдохнул, перелез через ограждение. Со словами “Денежки внизу выпишут!”, Тояма легонько подтолкнул его в спину. Перед глазами сначала замелькало — будто пленка при ускоренной перемотке вперед, потом тело чуть подбросило вверх — парашют и вправду раскрылся, теперь включилась скорость воспроизведения. Разглядывая разбросанные по склону горы статуи Будды, парашютист стал медленно опускаться прямо на расчищенную от камней площадку. Но как только его ноги коснулись земли, они тут же и подкосились. Действие портвейна оказалось, как и предполагалось, сногсшибательным. Притаившиеся за валунами санитары в белых масках бросились к Богдану с носилками; зрители наверху закричали как попугаи: “Инфаркт! Инфаркт!” И оказались неправы, потому что это были вовсе не санитары.

— Все в порядке, братан? — спросил Тояма.

— Все в порядке, братишка, — ответил Очкасов.

— И когда теперь свидимся?

— При нашем темпе жизни можно рассчитывать на скорую встречу.

“Опасный ты человек, лучше бы нам больше не встречаться”, — подумал Тояма.

— Да и ты не лучше, — ответил ему Очкасов вслух.

Мнимые санитары, сбросив белые маски и одев черные, заспешили с носилками по каменистой тропинке: вниз, вправо, влево… При входе в пещеру один из них не забыл вложить в нагрудный карман обездвиженного Богдана белоснежный конверт с обещанной суммой.

Капсула

Капсула, в которую был помещен Богдан, представляла собой узкий металлический ящик с мягкой внутренней обивкой. Он был вмонтирован в стену пещеры. Точно такие же капсулы использовались в дешевых японских гостиницах, где ночевали подвыпившие гуляки, у которых не хватило денег на ночное такси до дому. Капсула походила на ячейку в камере хранения или же на материнскую утробу: Богдан мог ворочаться, но не более того. Ни встать, ни сесть. Роль пуповины играла мелкокольчатая титановая цепочка, обвивавшаяся вокруг стопы. Капсула была чисто местным изобретением: японцы, как известно, страшатся просторных степей, а клаустрофобией они никогда не болеют. Такой вот удивительный народ.

Богдан опорожнялся в “утку”, вечером из стенок камеры начинали бить упругие колючие фонтанчики, теплые потоки воздуха осушали застывшие на теле капли воды. Выходило гигиенично. Три раза в день приоткрывалось зарешеченное окошечко, женщина в белой матерчатой маске с поклоном протягивала ему поднос. Сначала от нее, как от термоэлемента, исходила августовская жара, потом повеяло чем-то прохладно-лунным. А однажды Богдан увидел, что к ее маске прилипла раскрасневшаяся ладошка клена. Время шло, сердце ныло. Богдан спрашивал официантку, зачем он здесь, когда его выпустят, напрасно совал ей в маску честно заработанные скомканные иены…