Шунь и Шунечка

А тут еще в столицу понаехали танки. Корежа асфальт, они доползли до набережной Москвы-реки. В октябре 1993 года танкисты получили прекрасную возможность потренироваться в стрельбе прямой наводкой. Промахнуться было невозможно, огромное здание окутал дым, который закоптил и белоснежные стены, и низкое осеннее небо. Трассирующие пули походили на августовский метеоритный дождь. Но и разница была тоже существенной: метеориты, как это известно из уроков астрономии, редко попадают в сердце. Словом, парламент разлетелся вдребезги на мелкие фракции. “Дрова рубить — не пшеницу сеять, приказы не обсуждаются, нам все по барабану”, — флегматично повторяли русские солдатики. Другим специальностям они обучены не были, а потому на смену им выдвинулись башенные краны смуглых наследников Оттоманской империи. И когда они успели овладеть столькими строительными профессиями сразу?..

Испугавшись турецкого нашествия и смешения народов, друг Тарасик отбыл в Америку. “Большевики церкви взрывали, а эти, которые демократами себя кличут, за парламент взялись. Разница, конечно, есть, но уж слишком маленькая. Скоро и за вас примутся!” — прокричал он Шуню из-за иллюминатора. Что оставалось Шуню… Он помахал рукою в ответ. Обида была тем злее, что всего два года назад по первому зову радиостанции “Эхо Москвы” они бросились к этому самому зданию — защищать его голыми руками от тех же самых танков с теми же самыми номерами на башнях. И вроде бы защитили… Им, великовозрастным несмышленышам, даже показалось, что навсегда. Но, видать, танков наклепали с избытком, танкисты требовали продуктового довольствия и смачно плевали в сторону гнусной западной доктрины, облыжно утверждавшей, что танковую броню следует сдать в утиль, ибо нынче продырявить ее — легче легкого. “Как бы не так! Не на помойке живем, а среди добрых людей! Опровергнем доктрину практикой!” — вскрикивали танкисты длинными кошмарными ночами. Навскрикивавшись, доктрину доблестно опровергли…

— Зря ты так про пенсию отзываешься, у тебя ж пилюля зашита. А как же семья? — тянула свое Шурочка.

— Климат у нас здесь для пилюли холодный, выплавляется плохо. А жена… Она даже “Луньюй” до конца не читала, хронику “Нихон сёки” от “Сёку нихонги” отличить не в состоянии, в датах путается, медитацию не практикует. А к нефритовому стеблю совсем охладела. В общем, не может жить моими общественными интересами. В доме, говорит, шаром покати, а ты все карму улучшить тщишься. Зарплата, говорит, у тебя никчемная; чем книжечки почитывать, делом бы занялся, на рынке поторговал бы трикотажем китайским. Вот я на дело и пошел, — утомленно произнес Шунь и вывернул свой рюкзак на стол. Обычно он вываливал книги, а сейчас — пухлые пачки настоящих долларов, перехваченные тоненькими российскими резиночками.

“Будь я на месте Ленки, я бы эту хронопись до последнего иероглифа наизусть затвердила”, — горько подумала Шурочка, но виду не подала.

— Банк, что ли, взял? — обыденно спросила она, ибо никогда не сомневалась в том, что Шуню любое дело по плечу. Только бы захотел.

— Да нет, пункт по обмену валюты.

— Убил кого?

— Обошлось — кассирша с охранником в штаны наделали, я их узлом “морской дракон” друг к другу задницами привязал, чтобы целоваться не вздумали. Шучу… От греха подальше. Тоже шучу… Все, ухожу. Это уже серьезно: деньги Лене отдашь, надолго хватит. Богдана по щеке потрепи, скажи, чтобы зла не держал, мать не обижал и рос мужчиной. Мы с ним наверняка при необычных обстоятельствах еще встретимся. Тогда и потолкуем.

— А чем привязал? — не унималась со своими практическими вопросами Шурочка.

— Шарфом мохеровым. Помнишь, ты мне подарила?

Шурочке стало обидно за шарф, связанный ею в шотландскую клеточку. Но сейчас было не время для пустых эмоций.

— Хочешь, я тебе новый свяжу? У меня и шерсть импортная имеется.

— Не надо, я сам.

Шуню, конечно, любое дело было по плечу, но вот связать шарф он все-таки не смог бы. Это Шурочка знала твердо.

— Себе-то хоть долларов оставил? — задала она свой предпоследний вопрос.

— Нет, — мотнул косичкой Шунь. — Я с собой только свою подушку беру, — он любовно погладил полено, с которого давным-давно слезла береста. — Понимаешь, там, где меня нет, но где я обязательно буду, деньгами сыт не будешь, там схема товар-деньги-товар не работает. По крайней мере, я на это надеюсь. Только место это еще найти надо.

“Вот это ему по плечу”, — грустно подумала Шурочка. Она хотела еще спросить: “А как же я?” — но смолчала. Совершенно естественно, что этот последний вопрос остался без ответа.

Огневая точка

Выходя от Шурочки, Шунь еще не знал, куда приведет его дорога. Ее покрытие отличалось разнообразием: асфальт сменился бетонными плитами, потом — гравием, укатанной глиной, нехоженой звериной тропой. А потом тропа снова вывела его на проселок, дорогу районного значения, шоссе. И так было не раз. Ездил Шунь и полупустыми электричками, и неспешными товарняками, и автобусами дребезжащей советской выделки. Предпочитая местность сельскую или лесную, в городах не сходил. Избегал и попуток: на вопрос “тебе куда?” — дать ответа не мог, что настораживало водителей — они вдавливали акселератор в пол, обдавая Шуня бензиновой гарью, природной пылью и антропогенной грязью.

Шунь зарабатывал себе пропитание неквалифицированным трудом. Денег при этом ему никто не давал — ржаная корочка, капустный пирожок, скользкие макароны. Лопатил землю, колол бабкам дрова, разгружал машины и товарные поезда — стопка водки, горячие щи, горсть зерна из мешка. Схема товар-деньги-товар здесь и вправду работала плохо.

— Куда идешь-то? — спросил Шуня ветеран Великой Отечественной. Его засаленный ватник был увешан боевыми наградами. В том числе, и за взятие Берлина.

— Да вот, место себе ищу.

— Дело, конечно, хозяйское, а то со мной поживи, места много, мучиться мне недолго осталось, дом тебе отпишу.

Дом стоял у болота, Шунь обошел его стороной.

— Смотри, пока я жив, мое предложение остается в силе. Если отойду куда, — ветеран показал глазами то ли в землю, то ли в небо, — дом открытый стоит, заходи, не стесняйся, — услышал Шунь вдогонку. Полуденное солнце жгло ему спину…

— Куда тебя несет, хрен московский? — спросил Шуня бывший боец ОМОНа, которому, как он хвастался, оторвала ногу чеченская мина.

— Да вот, место себе ищу.

— Вали отсюда, здесь тебе не место, у нас гектары считанные, воздуха мало, здесь тебе не обломится, — крикнул омоновец и погрозил липовым костылем. Крепко-накрепко врезались Шуню в память его глаза с голубой сумасшедшинкой. Налетевший шквал бросил в лицо пригоршню дождя.

Он шел по просторной земле. Выдувая сорные мысли, в голове посвистывал ветер. Ветер приносил неясные звуки, в голове шумело. Вспоминая про странствия Басё, Шунь перекладывал шум в людскую речь. Как там у него сказано?..

Правда, впечатления самого Шуня укладывались теперь в хайку далеко не всегда. Возможно, дело было в несопоставимости простора и трех строчек. Впрочем, русских верлибров тоже оказывалось ему мало. Наверное, Шуню хотелось прожить не одну жизнь сразу, а хотя бы две. Он записывал стихи на обрывках газет, упаковочной серой бумаге, на чем придется. Записав, метил стихами маршрут — оставлял на придорожных камнях, вешал на заборы, доски объявлений, накалывал на кусты, бросал слова на свежий ветер. Неудивительно, что до нашего времени сохранились далеко не все.