Страница 62 из 100
Сознательно подчиниться пульсации сезонов – вот в чем состоит задача мудреца. «Тот, кто, сосредоточив мысли на возвышенном, следует за четырьмя временами года, воистину неисчерпаем, словно песок на морском берегу»[398].
Обобщенный природный дискурс эпохи Токугава предписывал любование цветами и луной, которые изменяются в соответствии с четырьмя временами года, что понималось как естественный (т. е. правильный) ход дел в этом мире. При таком понимании природа многообразна, в каждый сезон она выглядит иначе, но это многообразие конечно и в значительной степени предсказуемо. «Естественность» такого рода не предполагает (мало предполагает) изображения уникальных природных явлений, художник и поэт изображают гармонию природных начал, а не ее отсутствие или же разрушение. В этом отношении литераторы и художники эпохи Токугава наследуют прежнюю традицию изображения безвредной для человека природы. Но если раньше акцент делался на «обезвреживании» природы, то теперь – на эмоциях, благоприятствующих счастливой жизни. Иными словами, речь идет о жизни, а не о выживании.
Даже творя новое, японский художник полагает, что он верен традиции – в отличие от Запада Нового времени, где художник в силу своей «природы» зачастую является отрицателем основ, «убийцей» прошлого времени, искателем принципиально нового, революционером, ниспровергателем авторитетов, носителем разрушительного начала. В японской же парадигме он – охранитель основ, он следует за временем, подчиняется времени, а не командует им. Эта же закономерность работает и в общественных проявлениях личности художника, который никогда (почти никогда) не выступает врагом режима. Это было бы равносильно бунту против времени – ведь именно власть является той инстанцией, которая ответственна за правильное течение времени. Именно поэтому разгул стихии редко становится предметом изображения для японского литератора и художника. Его задача не напугать и не «поразить» воображение. Сверхзадача мудреца – успокоить сердце и «парализовать» это воображение.
В эпоху Токугава люди стали путешествовать намного чаще, чем раньше. Мирная и сравнительно обеспеченная жизнь создавала для этого благоприятные возможности. Основной целью таких путешествий было богомолье – посещение знаменитых святилищ и храмов. Больше всего паломников принимало святилище Исэ, куда стекались люди со всей страны. Дорога бывала длинной, путешественники имели возможность обозревать места не только святые, но и просто красивые. Это находило теоретическое обоснование.
Рассуждая о радости жизни, Кайбара Экикэн упоминал, в частности, и о радости путешествий – ты имеешь возможность видеть прекрасные пейзажи, память о которых сохраняется на всю жизнь. При этом он не говорил ни о какой другой «практической» ценности путешествия. Оно обогащает внутренний мир человека – и этого достаточно. Идеалом интеллигентов того времени было «пройти дорогу в тысячу ри, прочесть десять тысяч свитков». В условиях почти полного отсутствия гужевого транспорта путешествия того времени совершались в основном пешком и лишь изредка верхом на лошади или по воде. Высокопоставленные люди перемещались в паланкине или в местной разновидности портшеза. И эти путешественники оставили после себя огромное количество путевых дневников, в которых полной мерой представлены как прозаические, так и поэтические описания природы[399].
Этих дневников было так много, что они вызывали раздражение Мацуо Басё, не находившего в них ничего нового и занимательного. После знаменитых путевых дневников прошлого, которые «истощили красоту слога и исчерпали чувства, после них все [дневники] были на одно лицо: довольствуясь последками предшественников, они не добавили к написанному ими ничего нового. А уж тем более это не по силам человеку столь неглубоких знаний и заурядных способностей. "Сегодня с утра шел дождь, с полудня прояснилось", "здесь растет сосна, там протекает такая-то река" – конечно же так может написать всякий, но если ты лишен неповторимости… и новизны… то уж лучше молчи»[400].
Очень часто целью таких путешествий было посещение «знаменитых мест» (мэйсё), т. е. таких, которые получили известность ранее, как правило, благодаря тому, что были воспеты в произведениях литераторов и художников прошлого. Само нахождение в таких местах безотказно действовало на поэтический организм и вызывало немедленный стихотворный отклик. Тот же Басё, находясь у знаменитой горы Цукуба, отмечал: «Невозможно, находясь здесь, не сочинить песню, невозможно, проходя мимо, не сложить строфу»[401].
Только нахождение в прекрасном месте способно вызвать к жизни хорошие стихи. Процитировав неудачное стихотворение, Басё замечает: «Эти стихи совершенно не передают красоты окрестностей Такадати. Наверное, и древним поэтам не удавалось сложить ничего достойного о том месте, где они не бывали»[402].
В этом отношении «простонародные» поэты периода Эдо кардинально отличались от столичных аристократов, которые предпочитали путешествовать «в уме». Эти поэты создали новый жанр – хайку, который значительно расширил номенклатуру объектов, отображаемых в поэзии, в которую прочно вошел быт. Поэты хайку отказывались от «высоких» образов и играли на «понижение». Басё писал:
Блохи да вши…
Лошадь мочится…
Вот здесь и постель.
Однако и при таком радикальном расширении угла обзора поэты хайку унаследовали пристальный взгляд на круговорот времен года. В любом стихотворении хайку должно присутствовать «сезонное слово» (киго), которое указывает на время года. Список сезонных слов в хайку намного больше, чем в поэзии танка, но все-таки такой список оказался необходим японцу, привыкшему соизмерять свою жизнь с природной поступью. В то же время следует помнить: хайку лишены мироустроительных и ритуальных смыслов, свойственных «песням Ямато» (вака). Таким образом, хайку с полным основанием можно отнести к «художественной литературе», не претендующей на мироустроительную функцию.
Кроме эстетического наслаждения и стимула к творчеству путешествие имеет и функцию исторического познания. Посещение руин, могил, памятных мест, рассказы местных жителей «о прошлых временах» вводят историческое измерение путешествия. Моления в святилищах и храмах тоже были часто целями (конечными или промежуточными) для путешественников. В любом случае, какова бы ни была цель путешествия, путь к достопримечательности лежал через природную среду, которая была напитана многообразными культурными (антропогенными) смыслами. Неизбежные для того времени трудности, тяготы и опасности пути, на которые непременно сетовали путешественники, играли роль «испытания героя», делали достижение цели еще более ценным.
Поэты из простонародья, подобные Басё, зачастую проводили свою жизнь в путешествиях. Они были лишены (лишали себя) постоянного жилища. Огромное количество «хижин Басё», сохранившихся (или якобы сохранившихся) по всей Японии, отражает его поэтически-кочевой образ жизни. В то же самое время основная часть населения и элита тяготели к оседлости. Путешествие было для них лишь эпизодом. Эти люди предпочитали не проводить свое время в странствиях в погоне за завораживающими душу пейзажами, а создавать (воссоздавать) их в непосредственной близости от своего жилища.
Период Токугава характеризуется широчайшим развитием садово-паркового искусства. В отличие от прежних времен, когда сад – это крепость, предназначенная для обороны от агрессивного и вредоносного пространства, сады нового времени являются отражением более радостного и жизнеутверждающего миросозерцания.
398
Мацуо Басё. Стихи и проза /Перевод А. А. Долина (стихи) и Т. Л. Соколовой-Делюсиной (проза). СПб.: Гиперион, 2002. С. 116–117, 244.
399
О жанре путевых дневников см.: Дональд Кии. Странники в веках. М.: Восточная литература, 1996. Подборку стихов, посвященных путешествиям, см.: Странники в вечности. Японская классическая поэзия странствий/Перевод А. А. Долина. СПб.: Гиперион, 2012.
400
Мацуо Басё. Стихи и проза /Перевод А. А. Долина (стихи) и Т. Л. Соколовой-Делюсиной (проза). СПб.: Гиперион, 2002. С. 118.
401
Там же. С. 111.
402
Там же. С. 196.