Страница 64 из 91
«Реальность чертовщины в нашу пору несравнима с предшествующими эпохами»{457}, — писал Ефим Эткинд в 1992 году. Постсоветские черти кажутся более реальными и чаще появляются в текстах, чем их предшественники в русской и советской литературе{458}. В постсоветский период у творцов «жуткого» появился общепризнанный лидер — Виктор Пелевин. В его книгах мы встречаем множество монстров, которые, как им и положено от века, сочетают человеческие черты с нечеловеческими — звериными или технологическими. В одном из своих ранних эссе Пелевин трактует советский опыт как зомбификацию всей страны. Отталкиваясь от теории американского антрополога Уэйда
Дэвиса (в его книге «Змей и радуга», 1985), Пелевин описывает, как гаитянские тайные общества превращают людей в зомби — хоронят их, выкапывают на следующий день и продают плантаторам. Пережившие советский период, считает Пелевин, испытали нечто подобное. Он предлагает читателю представить себе «бульдозериста, который, начитавшись каких-то брошюр», решил снести старый поселок, чтобы построить на его месте новый. Неожиданно «бульдозер вдруг проваливается в подземную пустоту — вокруг оказываются какие-то полусгнившие бревна, человеческие и лошадиные скелеты, черепки и куски ржавчины. Бульдозер оказался в могиле». Этот бульдозерист — зомби, возвращающийся в могилу, из которой вышел. Советский поселок стоит на останках лагеря: попытайся что переменить — и провалишься в таящийся под ногами ГУЛАГ. «Многие зомбифицированные были членами Союза писателей, так что зомби описаны снаружи и изнутри»{459}. Бывший заключенный Вениамин Иофе выразил эту мысль более прямо. Выживание в советском лагере, сказал он, означало символическую смерть, которая всегда угрожала стать реальной. Каждый выживший возвращался из страны мертвых, писал Иофе; подобно Пелевину, он воображал, что вся страна придет к новой жизни, выйдя из советского небытия{460}. Отсюда специфическая роль фигуры прозопопеи (олицетворения) в постсоветской литературе. Этот классический троп позволяет авторам говорить с мертвыми и за мертвых посредством «отсутствующего, покойного или безголосого существа»{461}. В постсоветской прозопопее воображаемые, но незаменимые голоса обычно отданы восставшим из мертвых — зомби, привидениям и монстрам.
Персонажи пелевинской «Жизни насекомых» (1993) — говорящие насекомые, похожие на растерянных советских граждан, которые пытаются выжить в новую эпоху. Герои «Священной книги оборотня» (2004) — оборотни, в романе «Empire V» (2006) — вампиры. Несомненно, эти образы являются карикатурой на амбициозную, но неуклюжую московскую элиту; однако в них скрыт и более глубокий смысл. Рассказчик «Священной книги» — лиса, которая умеет превращаться в девушку. Работая в Москве проституткой, она встречает генерала ФСБ, который оборачивается волком. Время от времени генерал ездит на север, где среди опустевших лагерей воет у истощившихся скважин, моля духов послать еще нефти{462}. Вампиры в «Empire V» — не привычные паразиты, сосущие человеческую кровь, подобно одушевленным комарам. Современные вампиры разводят и доят людей, как фермеры скот. Сделавшись вампиром, главный герой утешается тем, что эта смена идентичности не более радикальна, чем был переход от советского детства к постсоветской юности: «Странным, однако, казалось вот что — эпоха кончилась, а люди, которые в ней жили, остались на месте... И мир стал совершенно другим... Было в этом что-то умопомрачительное»{463}.
Юного вампира обучают двум искусствам — «гламуру и дискурсу», которые одинаково важны для новой России: это такие дискурс и гламур, которые помогают вампирам властвовать над людьми, но не дают возможность людям изгнать вампиров.
Колебания между оборотнями и вампирами в романах Пелевина исторически обоснованы. В славянском фольклоре собаки, волки и волки-оборотни считались главными врагами вампиров. Непогребенный труп превратится в вампира, если его не съедят волки{464}. Враги жуткого, волки и собаки, играют свою роль в культурной памяти о советском прошлом. В ранней прозе о ГУЛАГе — «Верном Руслане» Георгия Владимова (опубликован на Западе в 1975-м, а в России — в 1989-м) — сторожевой пес оказывается более правдивым свидетелем лагерной жизни, чем охранники и заключенные. «Охота на волков», одна из знаменитых песен Владимира Высоцкого — коллективного голоса бывших заключенных, — написана от имени загнанного волка. Бродячие собаки появляются в первых и последних кадрах фильма Ильи Хржановского «4» (сценарий Владимира Сорокина). В этом фильме собаки и охраняют людей, и убивают их, и пожирают их жуткие изображения. Кажется, что они скоро захватят всю Москву. В этом же контексте можно понять успех перформансов Олега Кулика, в которых художник лает, рычит и кусается, как собака. Возможно, он таким способом пытается разогнать духов прошлого и вернуть москвичей в настоящее{465}.
Оправдание
В позднесоветском и постсоветском романе главным героем часто становится историк. Герой романа Дмитрия Быкова «Оправдание» (2001) — молодой московский историк Рогов. Его дед был арестован в 1938 году. Захваченный памятью о деде, которого он никогда не видел, Рогов развивает собственную теорию сталинизма. «Репрессии», думает он, не могли быть «необоснованными», у них должны были быть смысл и назначение. Рогов считает, что невыносимые страдания жертв были способом отбора тех, кто способен был их пережить. Те, кто сломался под пыткой и признался в несуществующих преступлениях, этим предали Сталина, и их отправили в расход. Зато тех немногих, кто сопротивлялся пыткам до конца, тайно спасли, вылечили и отправили на переподготовку{466}. Именно они изменили ход Второй мировой и холодной войн, считает Рогов. Вдохновленный собственной теорией, историк едет в Сибирь, чтобы найти деда. Он не погиб, надеется Рогов, а живет в секретной резервации. В Сибири Рогов попадает в тайное сообщество сектантов и на закрытый курорт, где новые русские предаются садомазохистским удовольствиям. В конце концов он кончает самоубийством, утопившись в болоте. Его тоска по деду начинается как меланхолия (неспособность отделить себя от утраченного), а завершается паранойей (навязчивой идеей, которая проявляется в виде бреда).
Поэт, писатель и критик, Быков — один из самых популярных российских интеллектуалов начала XXI века. В первом же своем романе он прикоснулся к оголенному нерву постсоветской памяти. Прямая связь между дедами и внуками делает неактуальным поколение отцов{467}.
Этот мотив — потерянное отцовское поколение — ввел еще Андрей Битов в романе «Пушкинский дом». Герой романа — молодой историк литературы Лева Одоевцев — отказывается от советского опыта, отрекаясь от своего жалкого отца и восхищаясь выжившим в ГУЛАГе дедом. В отличие от родившегося слишком поздно Рогова Одоевцеву удается найти деда, хотя тому не интересен внук (см. главу 3). Оба романа противостоят советской истории и отчаянно ищут ее смысл.
В обоих романах главные герои — историки, профессионалы памяти; но Одоевцев, несмотря на излишнюю любовь к алкоголю, становится большим советским ученым, а Рогов совершает самоубийство. Сравнение двух романов показывает, что лежащие между ними тридцать лет не облегчили боль памяти по погибшим дедам. Но видно, как конкретизируется фокус внимания: в 1970-х Одоевцев обращается к поэзии
457
Эткинд E. «Человеческая комедия» Александра Галича // Эткинд Е. Психопоэтика. СПб.: Искусство, 2005. С. 697.
458
Первую попытку прочитать советский фольклор как отражение социалистического опыта см. в кн.: Balina М., Gostilo Н., Lipovetsky М. (eds.). Politicizing Magic: An Anthology of Russian and Soviet Fairy Tales. Evanston, Ill.: Northwestern University Press, 2005.
459
Пелевин В. Зомбификация // День и ночь. Красноярск. 2004. № 4; републиковано в кн.: Пелевин В. Relics: Раннее и неизданное. М.: ЭКСМО, 2005. С. 297—334.
460
Иофе В. Границы смысла. С. 26.
461
de Man Р. Autobiography as De-Facement //de Man P. The Rhetoric of Romanticism. New York: Columbia University Press, 1984. P. 76.
462
Более примитивную вариацию на ту же тему см. в романе Павла Крусанова «Укус ангела» (СПб.: Амфора, 2000). В романе представлена альтернативная история, в которой победившую в войне Российскую империю возглавляет диктатор русско-китайского происхождения, окруженный магами и чудесами (узнаваемая сатира на «политтехнологов» 1990-х и 2000-х), и вдобавок каннибал-гермафродит.
463
Пелевин В. Empire V. Повесть о настоящем сверхчеловеке. М.: ЭКСМО, 2006. С. 208; ссылку на графа Дракулу см. на с. 352. Пелевин отсылает читателя и к классической работе Франко Моретти о родстве вампиров и денег: Moretti F. The Dialectic of Fear // New Left Review. 1982. Vol. 1. № 136. P. 67—85.
464
CM.: Barber P. Vampires, Burial, and Death. New Haven, Co
465
Олег Кулик был соавтором Владимира Сорокина в нескольких проектах. Анализ постсоветского художника-собаки см. в: Рыклин М. Pedigree Pal: Путь к английскому догу // Рыклин М. Время диагноза. М.: Логос, 2003. С. 264—277.
466
Логика пытки у Быкова отличается от более привычного нам понимания, например в «Слепящей тьме» Артура Кёстлера (1940). У Кёстлера пытка помогает убедить правоверного партийца, что партия требует от него признания как новой жертвы ее делу.
467
Это построение развивает хорошо известную теорию «литературных поколений», выдвинутую Виктором Шкловским в работе «О теории прозы» (М.: Круг, 1925). Как и в генеалогической модели Шкловского, персонажи Битова и Быкова отказываются от непосредственных предшественников (отцов) ради более далеких предков. Венгерский писатель Петер Эстерхази в романе «Исправленное издание» рассказывает историю сына, который обнаружил в архиве доказательство того, что его любимый отец был секретным агентом, донесшим на друзей и даже на жену. См.: Эстерхази П. Исправленное издание. Приложение к роману «Harmonia caelestis». М.: Новое литературное обозрение, 2008; и дискуссию о русском переводе романа в журнале «Новое литературное обозрение» (2009. № 96), включая и мою статью: Эткинд А. Сыновья катастрофы: от Эстерхази обратно к Битову // Там же. С. 225—229.