Русские мыслители

Этот болезненный конфликт, целых полстолетия ставив­ший русских либералов перед тяжким выбором, распрост­ранился в наши дни по всему белому свету. Посмотримте правде в глаза: нынешние поджигатели мятежей — отнюдь не Базаровы. В известном смысле, Базаровы взяли верх. Побеждают количественные методы оценок, прижилась вера в техническое руководство жизнью человеческого общества;

принимая политические решения, влияющие на миллионы человеческих существ, современные нам правители учиты­вают лишь возможную практическую пользу и выгоду — это уж по-базаровски, а не по-кирсановски.

Триумф хладнокровной нравственной арифметики, исчисляющей рентабельность, освобождает порядочных людей от «химеры, именуемой совестью», ибо эти люди уже не воспринимают себе подобных, становящихся объектами и жертвами научных исчислений, как живые человеческие существа, для них это уже не отдельные личности, способ­ные страдать и даже умирать; и сегодня такие взгляды при­сущи, скорее, стоящим у власти, нежели противостоящим ей. Все неисчисляемое, неточное, не поддающееся анализу, — по сути, все, что дорого истинному человеку, — наследники Базарова рассматривают с подозрением и, подобно База­рову, отвергают, называя устарелым, чисто умозрительным, донаучным хламом. И — странный парадокс! — именно это глубоко возмутило в наши дни как враждебных рацио­нализму «правых», так и вовсе иррационально мыслящих левых, сделало их одинаково неистовыми противниками технократов — умеренных и придерживающихся преслову­той «золотой середины».

С полярно противоположных точек зрения, и крайне левые и крайне правые видят в попытках рационализиро­вать общественную жизнь ужасающее покушение на то, что обе упомянутые стороны считают самым драгоценным достоянием человеческим. Живи Тургенев ныне и пожелай он изобразить молодых радикалов — а возможно, и пон­равиться им, — Ивану Сергеевичу привелось бы описы­вать людей, стремящихся избавить человечество от заси­лья тех самых «софистов, экономистов и счетоводов»[385], на появление коих горько сетовал еще Эдмунд Берк — засилья тех, кто безразличен к самой природе человеческой, с ее насущными потребностями, или просто презирает ее. Современным бунтарям по душе нечто вроде старого доброго естественного права — насколько вообще можно уразуметь устремления современных бунтарей. Они желают постро­ить общество, где люди видели бы друг в друге человеческие существа и обладали бы неотъемлемым правом на самовы­ражение; пускай это будут начисто недисциплинированные, дикие, но все же человеческие существа — а не единицы населения, производящие или потребляющие, влачащие свои серые дни во всемирном, централизованном, демократически управляемом социальном механизме. Отпрыски Базарова победили, а потомки разгромленных и ныне презренных «лишних людей» — Рудиных, Кирсановых и Неждановых, наследники чеховских — растерянных и жалких — студентов или опустившихся врачей-циников, готовятся идти на рево­люционные баррикады, чтобы отстоять свой человеческий облик. Но тяжкий выбор, подобный тургеневскому, нужно делать по-прежнему: современные мятежники считают — как считали Базаров, Писарев и Бакунин, — что нужно сперва расчистить место, полностью разрушить нынешнюю систему, а все остальное уже не их дело.

Будущее позаботится о себе само. Анархия лучше тюрьмы; а золотой середины, увы, нет. И этот свирепый клич нахо­дит надлежащий отзыв в сердцах современных нам Шуби­ных, Кирсановых и Потугиных — тонкого, самокритичного, колеблющегося, далеко не всегда очень уж отважного слоя людей, стоящих в политической сумятице чуть левее «цен­тра», отшатывающихся и от суровых физиономий справа, и от истерической, безмозглой свирепости и пустословия, про­цветающих слева. Подобно «людям 40-х», о которых говорил Тургенев, они одновременно ужасаются и очаровываются. Их обескураживает жестокое безрассудство левых «вертя­щихся дервишей», но все же они отнюдь не готовы напрочь отмести воззрения тех, кто, по собственным словам, пред­ставляет молодых, обездоленных, рассерженных поборни­ков справедливости, заступающихся за бедных, униженных и угнетенных. Вот она, точка зрения теперешних преемни­ков либеральных традиций, — как давно и хорошо известно, отнюдь не приемлемая в лютые времена.

«<...> На мое имя легла тень. Я себя не обманываю; я знаю, эта тень, с моего имени не сойдет. Но могли же другие люди — люди, перед которыми я слишком глубоко чувствую свою незначительность, могли же они промолвить великие слова: "Perissent nos noms, pourvu que la chose publique soit sauvee"x В подражание им и я могу себя утешить мыс­лью о принесенной пользе. Эта мысль перевешивает непри­ятность незаслуженных нареканий. Да и в самом деле — что за важность? Кто через двадцать, тридцать лет будет пом­нить обо всех этих бурях в стакане воды — и о моем имени — с тенью или без тени?»[386] На родине Тургенева имя писателя по-прежнему находится в тени. Художественные достоинства тургеневских произведений очевидны всем, а вот как общест­венная фигура и мыслитель он остается предметом нескон­чаемых споров. Положение вещей, которое Иван Сергеевич описывал в одном романе за другим, тот мучительный выбор, перед коим стояли некогда русские западники, выбор, счи­тавшийся встарь явлением чисто русским, ныне предлагается уже всему человечеству. Стали распространенным, повсе­местным явлением и собственная тургеневская позиция, неустойчивая и ненадежная, и тургеневский страх — как перед реакционерами, так и перед варварами-радикалами, — страх пополам со страстным желанием сыскать понимание и одобрение пылкой молодежи. Еще более распространена теперь тургеневская неспособность — невзирая на искреннее сочувствие партии протестующих — решительно и беспово­ротно встать на чью-либо сторону при столкновении классов, идей и, прежде всего прочего, поколений. Добросердечный, встревоженный, копающийся в собственной душе либерал, свидетельствующий о сложных истинах — а этот литератур­ный тип Тургенев создал, в сущности, по своему же образу и подобию, — стал фигурой значения всемирного. Такие люди склонны, если битва становится уж очень жаркой, либо затыкать уши, дабы не внимать чудовищному грохоту, либо призывать к перемирию, чтобы спасти людские жизни, пре­дотвратить хаос. Что до упоминавшейся Тургеневым бури в стакане воды, она отнюдь не улеглась: она вырвалась далеко за пределы стакана и сотрясает ныне весь белый свет. Если духовное бытие личности, ее идеи, нелегкий нравствен­ный выбор, встающий перед каждым человеком, хоть что- нибудь значат, когда мы пытаемся объяснить ход и повороты истории — тургеневские романы, а «Отцы и дети» особенно, предстают не просто литературными шедеврами, а докумен­тами, столь же неотъемлемо важными для понимания рус­ского прошлого и нашего настоящего, сколь комедии Арис­тофана — для понимания жизни в классических Афинах, а письма Цицерона, или Диккенса, или Джордж Элиот — жизни в Давнем Риме или викторианской Англии.

Возможно, Тургенев и впрямь любил Базарова — но тре­петал перед ним наверняка. Писатель понимал и, в извест­ной степени, даже одобрял дело, за которое боролись новейшие якобинцы, но постоянно помнил, что именно рас­топчут их каблуки, — и боялся даже думать о последствиях. Нам самим, писал он в середине 1860-х годов, присущи «то же легковерие и та же жестокость, та же потребность крови, золота, грязи», нам самим суждено испытывать «те же пош­лые удовольствия» и терпеть «те же бессмысленные страданья во имя... ну хоть во имя того же вздора, две тысячи лет тому назад осмеянного Аристофаном <...>. Но искусство?., кра­сота?.. Да, это сильные слова; они, пожалуй, сильнее других, мною выше упомянутых слов. Венера Милосская, пожалуй, несомненнее римского права или принципов [17] 89-го года»[387]. Увы, и Венера Милосская, и произведения Бетховена и Гете погибнут. «Холодно глядящая богиня Изида», как Турге­нев зовет природу, не торопится: «в конце концов природа неотразима; ей спешить нечего, и рано или поздно она возь­мет свое. Бессознательно и неуклонно покорная законам, она не знает искусства, как не знает свободы, как не знает добра»[388]. Но зачем же столь усердно помогать природе, рано или поздно все на свете обращающей прахом, в ее работе? Обра­зование, лишь образование способно задержать этот мучи­тельный процесс, ибо цивилизация наша далеко не полно­стью обессилела.