Страница 18 из 28
Дмитрий Маслов
1796–1856
Дмитрий Маслов был один из самых старших по возрасту лицеистов первого набора и третьим по успеваемости после Горчакова и Вольховского.
На момент поступления в Лицей ему уже исполнилось 15 лет. Вот один из лицейских отчётов, свидетельствующий об успехах юноши:
«С весьма хорошими дарованиями. Благонравие и прилежание его таковы, что не требуют ни надзора, ни напоминаний. Благородство, искренность, скромность, особенно покорность, степенность, рассудительность и чувствительность с отменным добродушием, – суть отличные его достоинства. В обращении обходителен, одолжителен, ко всем равно вежлив; речь его мужественна, занимательна и остроумна. К российской словесности и математике имеет отличную склонность».
В Лицее Маслов занимал комнату № 18, соседствуя с Илличевским и Корниловым. За любовь к истории лицеисты называли его «нашим Карамзиным», и, несмотря на некоторую замкнутость, Маслов был причастен к изданию лицейского журнала «Для удовольствия и пользы», в котором помещал свои очерки по российской истории. Принимал Дмитрий участие и в театральных постановках.
Директор Лицея Энгельгардт характеризует Маслова как чрезмерно скромного ученика, осторожного и скрытного. Возможно, благодаря таким свойствам своего характера свидетельств о нём чрезвычайно мало. Любопытно, что по выпуску Маслов записывает своему директору в дневник такие слова: «…Находясь под Вашим начальством, уверился, что повиновение и должность могут быть несравненно приятнее самой независимости…»
Дмитрий Маслов был выпущен из Лицея с 1-й серебряной медалью в государственную канцелярию с чином титулярного советника.
Проживая в Москве, Дмитрий Николаевич в летнее время года навещал своё имение в Селинском, находящееся в семи верстах от города Клин.
Из протоколиста канцелярии Госсовета и письмоводителя императорского человеколюбивого общества воспитания бедных детей, Маслов становится советником Московской комиссии по сооружению «Храма во имя Христа Спасителя», впоследствии дослуживаясь до звания действительного тайного советника.
Слова, некогда написанные им в журнал Энгельгардту, стали для Маслова своеобразным жизненным девизом. В размеренной чиновничьей работе со строгой иерархией и подчинением растворились все его таланты и способности, столь многообещающие в лицейские годы.
С Пушкиным они могли встречаться с конца 1829 года, во время наездов Александра Сергеевича в Москву. В мае 1819 года они точно встречались по поводу задумки издания общественно-политического журнала у Н. И. Тургенева, однако сам Маслов о встречах с Пушкиным никогда не упоминал: «Круг нашего знакомства был совершенно разный, как-то нечасто видались. Пушкин кружился в большом свете, а я был как можно подальше от него».
Из лицейских Дмитрий Николаевич держал связь с Яковлевым, Матюшкиным и Корниловым, они часто встречались, обмениваясь визитами.
Вильгельм Кюхельбекер
1797–1846
«Длинный до бесконечности, при том сухой и как-то странно извивавшийся всем телом, что и навлекло ему эпитет глиста, с эксцентрическим умом и с пылкими страстями, с необузданной вспыльчивостью, он, почти полупомешанный, всегда был готов на всякие проделки». Так характеризовал своего соученика барон М. А. Корф.
Товарищи, действительно, часто подшучивали над Кюхельбекером, и не всегда это были добрые шутки.
Он был ярким воплощением романтика в литературе и жизни: очень чувствительный, вечно восторженный. Виля, Кюхля, Клит, Гезель, Бекеркюхель – называли его лицеисты, Дон Кихот – так называл его Энгельгардт, и мало кто с ним соглашался по этому поводу поспорить. Считается, что он являлся прототипом Чацкого и Ленского, во всяком случае, с ними троими Кюхельбекера роднит как чистота помыслов, так и самоотречение во имя туманной, не вполне осознаваемой цели.
Из докладной записки Мартына Пилецкого: «Кюхельбекер Вильгельм, лютеранского исповедания, 15-ти лет. Способен и весьма прилежен; беспрестанно занимаясь чтением и сочинениями, он не радеет о прочем, оттого мало в вещах его порядка и опрятности. Впрочем он добродушен, искренен с некоторою осторожностью, усерден, склонен ко всегдашнему упражнению, избирает себе предметы важные, героические и чрезвычайные; но гневен, вспыльчив и легкомыслен; не плавно выражается и странен в обращении. Во всех словах и поступках, особенно в сочинениях его, приметны напряжение и высокопарность, часто без приличия. Неуместное внимание происходит, может быть, от глухоты на одно ухо. Раздражённость нервов его требует, чтобы он не слишком занимался, особенно сочинением».
Его натура требовала знаний, без учителей и наставников он принялся изучать греческий и английский язык, западную философию и восточную литературу. За год до выпуска Энгельгардт пишет о Кюхельбекере: «Он читал все на свете книги обо всех на свете вещах, имеет много таланта, много прилежания, много доброй воли, много сердца и много чувства, но, к сожалению, во всём этом не хватает вкуса, такта, грации, меры и ясной цели».
В Лицей он поступил по рекомендации своего родственника Барклая де Толли и сразу же выбился в число лучших учеников. Кюхельбекер был соседом Яковлева и Есакова, занимая комнату № 38.
В своих одноклассниках он жадно искал единомышленников, близких по духу людей и людей в чём-то особенных. Известна его привязанность к Дельвигу и Пушкину, искренне тянулся он к Вольховскому и лицейскому поэту Илличевскому. Несмотря на то, что ему сильно доставалось от издательской деятельности сотоварищей, Кюхельбекер принимал активное участие в литературных кружках, печатаясь при том и в серьёзных журналах Москвы и Санкт-Петербурга: «Амфионе» и «Сыне Отечества».
По выпуску из Лицея он получил 3-ю серебряную медаль и поступил на службу в министерство иностранных дел. Одновременно он преподавал русскую словесность в Благородном пансионе Петербурга. Здесь, очевидно, сказалась его лицейская мечта стать школьным учителем, осуществлению которой препятствовала его мать, видевшая сына карьерным дипломатом.
Вплоть до ссылки Пушкина в мае 1820 года, трое выпускников Лицея: Дельвиг, Пушкин и Кюхельбекер сблизились ещё теснее, нежели прежде, теперь их крепко связывали уже не Царскосельские стены, а литература, которой они посвящали все свои силы и свой талант.
Лицей, бесспорно, яркое явление в русской общественной жизни того времени, нравственное значение которого трудно переоценить. Это не только примат ценности личности как таковой и утверждения человеческого достоинства, но и внедрение в российскую действительность идеи свободомыслия, независимого выражения суждений и отстаивания мнений. Разумеется, такое явление вызывало резкое противодействие, в первую очередь от реакционных и консервативных кругов, представлявших решительное большинство. Перечислять всех критиков Лицея не имеет смысла, упомянем двух из них: неутомимого Фаддея Булгарина с его запиской «Нечто о Царскосельском лицее и о духе оного», и инициатора создания Министерства народного просвещения Российской империи Василия Каразина, с доносительским пафосом его публицистики, посвящённой Лицею и лицеистам. Лицеисты – первые рекруты «поганой армии вольнодумцев», имеющие «обычай Лицея злословить Государя». Особенно не нравился Каразину «мальчишка Пушкин, питомец лицейский», назвавший Императора деспотом. «Государь воспитывает себе и Отечеству недоброжелателей, – упражнялся в доносительстве министру внутренних дел Каразин. – Из воспитанников более или менее есть почти всякий Пушкин, и все они связаны каким-то подозрительным союзом…» И верно – связаны. «Друзья мои – прекрасен наш союз…», – точно отвечал Пушкин Каразину.
И Кюхельбекер в этом смысле, конечно, «более или менее Пушкин». «Мой брат родной по Музе, по судьбам…», – писал о нём наш великий поэт, хотя судьбы их всё-таки разошлись.