Страница 74 из 77
Часть интернированных, больных и стариков, в том числе профессор Вейнберг, оставалась в замке. Простился с ними.
В 7 часов вечера всех собравшихся в поход выстроили во дворе, на плаце. Но внезапно разразился ливень. Мы вернулись часа на полтора в замок. За это время удалось немного полежать и набраться сил к походу. Потом снова выстроились на дворе. Начался подсчет собравшихся в дорогу. Фельдфебель и унтера все сбивались в счете. Наконец за дело взялся заместитель коменданта майор фон Ибах, который твердо установил, что в путешествие отправляется 349 интернированных.
В 10 часов вечера длинной колонной, построенной по четыре человека в ряд, мы вышли за ворота крепости.
— С богом! — произнес. Изюмов.
— С богом! — повторил за ним и атеист Стойлов.
Стояла чрезвычайно ранняя весна. Все кругом зеленело. Отрадно было покинуть опостылевший замок и очутиться среди природы.
Взяли направление на город Айхштетт. Однако никто не знал, является ли Айхштетт конечным пунктом нашего путешествия или нет. Говорили только, что в Айхштетте имеется старый монастырь, в огромных зданиях которого найдется достаточно места, чтобы разместиться всем интернированным. Но позже мы узнали, что приказано было все население и нашего лагеря для интернированных, и многочисленных концентрационных лагерей отвести за Дунай, откуда Гитлер собирался оказать врагам «последнее сопротивление». Нас вели в город Ингольштадт на Дунае.
Любопытно, конечно, представить себе, какое положение заняли бы при ставке главнокомандующего немецкой армии сосредоточенные за Дунаем обитатели лагерей. Вернее всего, что все они были бы уничтожены гитлеровцами.
Комендант фон Гоувальд уехал вперед машиной. Нас сопровождали фон Ибах, три офицера, подчиненных коменданту, фельдфебель Вельфель и отряд солдат, который редкой цепью окружал всю колонну.
Впереди шли старики: Богдаша, похожий одновременно на Троцкого и на Ганди, певец Яров, Бродский и другие. За ними следовали тоже немолодые «профессора», капитаны и затем все остальные. Так как старики особой быстроходностью не отличались, то и вся колонна подвигалась вперед медленно, не спеша.
На расстоянии приблизительно одного километра шла за нами выведенная в тот же вечер из Вюльцбурга колонна из 140 человек советских офицеров.
Скоро стемнело. Мы перевалили через горы, миновали хвойные леса. На светлом небе засияла яркая луна, и нам нельзя было пожаловаться на отсутствие красоты в пейзаже.
По дороге попадались обломки разбитых бомбами автомобилей, полуразрушенных зданий. За нами слышна была сильная канонада, пылало зарево: подвергались бомбардировке и горели, очевидно, Вайсенбург и Эллинген. Возможно, что англо-американцами был уже занят замок Вюльцбург. Война гналась за нами по пятам.
С короткими перерывами на отдых мы шли всю ночь и только в 6 часов утра 22 апреля достигли селения Рупперсбах, лежащего в 18 километрах от Вюльцбурга. Погода неожиданно по-весеннему изменилась: подул холодный ветер и повалил снег. Между тем, вопреки нашим предположениям, в Рупперсбахе не оказалось никакого приготовленного для нас помещения. Мы расположились на деревенской площади, причем кто стоял, кто присел где-нибудь на завалинку или облокотился на низкий заборчик. Фон Ибах и Вельфель суетятся, кого-то и что-то ищут, а мы ждем. Усилившийся резкий ветер жжет нам уши и щеки, легкие пальто и шинели не хранят от мороза. Начинается замерзание.
Против меня оказался на некотором расстоянии гражданин Ковган, бывший шофер советского посольства в Праге. Наши глаза встретились. Ковган издалека покачивал головой, как бы выражая мне сочувствие и в то же время признавая безнадежность общего нашего положения. Если бы я был духовнее, я бы увидал ангела смерти, стоящего у него за плечами.
Только через час найдены были помещения и для интернированных, и для офицеров. Я, Изюмов, Стойлов и десятка два других интернированных оказались в одном из классов рупперсбахской школы. Тут мы ночевали на соломе, разостланной на полу. Помню, как старый и дряблый Стойлов, лежа рядом со мной, блаженно и почти истерически хихикал: над нами была крыша, тело согревалось на соломе.
«Не знаю, что будет завтра, а сегодня живем!» — читал я на его старческой, сморщенной физиономии со щелочками счастливых, смеющихся глаз.
Проснувшись утром, узнали, что ни в Вайсенбург, ни в Вюльцбург пробраться уже нельзя: они заняты англо-американцами. После импровизированного обеда, для которого с трудом было найдено и приобретено в деревне потребное количество картофеля и мяса, выступили в дальнейший поход. Тут произошел трагический эпизод.
Когда колонна наша была уже построена, распространился слух, что лошадей для подвод больше не дадут и что чемоданы интернированных, сваленные в одном из рупперсбахских сараев, останутся на неопределенное время в Рупперсбахе. Конечно, это значило, что чемоданов своих интернированные уже никогда не увидят. Так как колонна еще стояла, то группа интернированных человек в 20, в том числе и я, с разрешения конвойного, поспешила за вещами. Сарай, где хранились вещи, находился не более чем в 25–30 шагах от построенной по-походному колонны. Глядя на нас, все остальные товарищи решили, что, очевидно, и им тоже надо отправляться за чемоданами. Покинув ряды, они беспорядочной толпой побежали к сараю.
Раздалась команда:
— Стой!
Ее либо не расслышали, либо не послушались.
Тогда бессердечный Кот, комендант фон Гоувальд, ночевавший, кажется, у пастора и в роковую минуту оказавшийся на своем посту, приказал стрелять: «Tod schiessen», то есть стрелять «насмерть».
Как рассказывали после товарищи, одни из конвойных заколебались, но другие выстрелили. В результате выстрелов пражанин Ковган, который вчера только при морозном ветре сочувственно кивал мне головой, был убит наповал, а молодой матрос Загладимов ранен в плечо. Кот доказал-таки свои широкие полномочия и добился применения огнестрельного оружия, — применения, о котором он, кажется, давно мечтал и в котором не было никакой решительно необходимости: интернированные отнюдь не бунтовали.
Тело Ковгана было тотчас унесено. Похороны его поручены были рупперсбахскому пастору, а раненого Загладимова после перевязки поместили на одном из возов, поверх чемоданов: лошади все-таки нашлись, так что и я шел дальше, неся только один меньший чемодан с рукописями.
Конечно, в этом неожиданном обстреле толпы интернированных каждый из них легко мог оказаться на месте бедного Ковгана, четыре года ждавшего свободы и неожиданно погибшего, едва переступив порог крепости.
Идем дальше по чудной горной дороге, среди прелестного баварского пейзажа. Вдруг раздается и все приближается знакомый гул грандиозной воздушной эскадрильи. Это, конечно, англо-американцы. Начальство забеспокоилось. Интернированным наскоро внушали, что при обстреле следует рассыпаться по сторонам дороги, в пяти-десяти шагах от нее.
Эскадрилья показалась из-за горизонта, проплыла над нашими головами, но бомбежки не открывала.
— У нее другое задание! — бормотали сопровождавшие нас немцы.
Действительно, десятка два боевых самолетов скрылось, не причинивши участникам похода никакого вреда: руководство эскадрильи, по-видимому, поняло, что медленно двигающаяся по шоссе под охраной солдат лента старых и молодых людей, одетых в штатское, не представляет для него подходящей цели.
Война, однако, не отставала от нас. Давно уже обгоняли нас военные машины, грузовые и легковые, переполненные солдатами и офицерами. Сначала мы не обращали на них особого внимания, пока не заметили, что все они несутся в одном направлении: с фронта назад, — и пока не поняли, что перед нами происходит немецкое отступление.
Машин становилось все больше и больше. Отступали артиллеристы, танки, Красный Крест. Вперемежку с машинами подвигались в полном беспорядке пехотные части. Вот отряд молодежи: мальчики-эсэсовцы по 16–17 лет, в защитных серо-зелено-пятнистых плащах, спешат на запад, не соблюдая строя, из последних сил, бледные, усталые, грязные… Куда только весь гонор эсэсовский девался!..