Страница 36 из 48
Послания Горация
Вергилий, несмотря ни на что, был поэт, достойный зависти: он умирал, пользуясь огромной популярностью, оплакиваемый плененной им Италией, которая ожидала от него образцового произведения уже слишком долго и с чрезмерным доверием, для того чтобы не найти оставленную им поэму, какова бы она ни была, полной возвышенных красот. Если указывали на ее недостатки, то в них винили судьбу, не позволившую художнику окончательно отделать свое творение. Гораций, напротив, недовольный и упавший духом вследствие холодного приема, оказанного его одам, и обеспокоенный упреками пуританской партии, принялся заниматься моральной философией и старался занять место среди тех, кто хотел исправить современные нравы. Он возвратился к сатирическому жанру, но с умом более зрелым и более уравновешенным, с иронией более тонкой и более глубокой и принялся писать «Послания», в которых, говоря о каких-нибудь недавних происшествиях, с фонарем философа прогуливался среди пороков, лжи и противоречий своей эпохи. Но очень часто он шел наугад, следуя капризам своего воображения, своих впечатлений и своего чтения, никогда не принуждая себя следовать пути, проложенному какой-либо доктриной.
Если ты спросишь, кто мной руководит и кто мой наставник,
Я не обязан никем повторять за учителем клятву,
А куда занесет погода, являюсь там гостем.[377]
Но хотя эти моральные послания были написаны, вероятно, с целью снова приобрести расположение римской публики, натура у Горация была сильнее его намерений, так что даже в этих сатирических и философских исканиях, как и в лирических исканиях предшествующих лет, ему постоянно приходилось противоречить народным влечениям. Эпоха была столь странной, что поступки никогда не приводили к той цели, которую можно было предвидеть. Август задумал удалиться из Рима и отправиться заключать соглашение с парфянами, чтобы избежать внутренних затруднений; а заключенное им соглашение привело его, более чем когда-либо, к этим затруднениям. Сенат, нисколько не пав духом вследствие его тайного въезда в Рим, постарался еще яснее выразить ему нетерпение, с которым его ожидала Италия, объявив праздничным днем 12 октября, день его возвращения, установив в этот день новые празднества, Augustalia, решив воздвигнуть у Каленских ворот возле храма Чести и Силы алтарь Фортуне возвращения и приказав понтификам и весталкам ежегодно совершать жертвоприношение на этом алтаре.[378] Этими почестями сенат выражал общественное мнение, которое уже давно с нетерпением желало засвидетельствовать Августу свое уважение за совершенные на Востоке подвиги и поручить ему еще более важную миссию — реформу нравов. Последние скандалы до такой степени возмутили пуритан и поклонников традиций, что с этих пор все, хотя и по различным мотивам, требовали серьезной и радикальной социальной реформы. Раздраженная долгой борьбой, вызванной кандидатурой Эг-нация Руфа, ободренная настроением общества и окончательным триумфом, партия знати осмелилась, наконец, открыто потребовать того, чего она так давно желала втайне: очищения сената, изгнания из него революционных выскочек; возвращения если и к не вполне аристократической конституции, то по крайней мере к тимократической, т. е. основанной на цензе, и недопущения к занятию государственных должностей лиц, не имевших известного состояния. Средние классы, лучшие из всадников, интеллигенция, все эти слои, все более и более недовольные и стремившиеся к невозможному совершенству, так же, хотя и по другим мотивам, хотели такого очищения. Не опасаясь, что они сами загораживают себе дорогу в сенат, они громко говорили, что нужен сенат немногочисленный, составленный из влиятельных лиц, а не огромное собрание, подобное сенату того времени, состоявшему из восьмисот или девятисот членов. Они требовали также, и на этот раз более настоятельно, законов, которые принудили бы богачей вести ту же скромную и добродетельную жизнь, к которой принуждала их бедность, и которые подавляли бы наиболее скандальные беспорядки частной жизни. Человека мудрого и сильного, стремящегося к общественной пользе, который сумел бы вернуть в Рим Стыд, изгнанный столькими ужасами, — вот чего требовали повсюду в Италии. И кто мог быть этим человеком, кроме Августа?
Требования социальной реформы
Поэтому немедленно по своем возвращении Август увидал себя осажденным настойчивой толпой поклонников, желавших тем или другим способом принудить его быть спасителем Рима, Италии, империи и мира. Еще до окончания года предложили назначить его praefectus morum с цензорской властью.[379] Постоянно являлись депутации, повторявшие, что Рим и Италия устали от беспорядков, и умолявшие его исправить все злоупотребления, как он найдет нужным, издавать столько законов, сколько ему угодно, и очистить, наконец, отвратительную клоаку мира.[380] Этот важный вопрос до такой степени занимал общество, что Тит Ливий, дойдя в составляемой им истории до 195 г., когда был уничтожен Lex Oppia против женской роскоши, счел своим долгом подробно изложить тогдашние споры, речь Катона и ответ его противников и ввел туда, вероятно, большое число аргументов, которые выставляли тогда за или против законов о нравах.[381] Общественное течение было теперь столь сильным, что никто не осмеливался более противиться этому; один Гораций, осужденный с этих пор думать обо всем иначе, чем его сограждане, щедро расточал в своих посланиях иронические опровержения по поводу этого пуританского движения, которое думало возродить мир написанными на бумаге законами, тогда как порок и добродетель находятся внутри человека и суть привычки чувства и мысли. Если люди не приучаются с детства различать добро и зло и обуздывать свои порочные страсти, если они позволяют себе слишком увлекаться почестями, удовольствиями, богатством, если они слушают то, что говорит lanus summus ab imo — биржевой курс, сказали бы мы теперь…
Граждане, граждане! прежде всего заботьтесь о деньгах:
Доблесть монете вослед…[382]
Если за меру достоинства они принимают ценз, необходимый для выполнения общественных повинностей, то добродетель постоянно будет бесполезной химерой.
Сущность нравственности есть здоровое воспитание ума и сердца, привычный экзамен, который каждый должен производить своим мыслям и чувствам.[384] «Илиада» и «Одиссея» кажутся Горацию чудесным руководством практической морали, ибо высшие классы, стремящиеся исправлять чужие недостатки, могут беспрестанно открывать там свои собственные. В чудном стихе Гораций сжато выражает всю политическую философию:
377
Ноr. Epist., I, I, 13 sq.
378
Mon. Ane, II, XXVII, 33 dat.); VI, 7 — 14; С. I. L., I², 332; Dio, LIV, 10; Cohen, 78–79; 138; Aug., Cil, 107–108.
379
Mon. Anc., Ill, II — 12; см. примечание Моммзена ad I и ниже, пр. 1 на с. 178.
380
381
382
6 Hanp.: Ibid., I, П, 32 сл.
383
Ibid., 70 сл.
384
Напр.: Ibid., I, II, 32 сл.