Страница 14 из 38
Для начальника экспедиции я вел себя как новичок, и мне оставалось только смеяться вместе с Лепине, которому инцидент очень понравился.
Короче говоря, фонари мне прислали таким же путем, и с двумя огнями я отправился дальше в пустоту, толкаясь и обтираясь о стены, вдоль которых спуск длился бесконечно.
Я изо всех сил старался смотреть вокруг и изучать великолепную бездну; старался понять ее архитектуру, но лямки и ремни снаряжения, а также три мешка меня парализовали; что касается пилотской каски, то она давила на затылок, и я чувствовал себя в ней, как в гипсе.
Все время опускаюсь и, чтобы занять мысли, тихо говорю, забыв на минуту, что наверху Лепине меня слышит.
— Что вы там бормочете? Говорите громче, я вас не понимаю.
— Да и не можете понять, потому что я говорю «Agur Maria gracias bethia…», — пытаюсь вспомнить, как на баскском языке «Ave Maria»: я слышал эту молитву в воскресенье в Ликской церкви.
Время от времени я пинком ноги или ударом привязанного к руке молотка сбрасываю опасно застрявший или лежащий на выступе обломок породы.
На разных уровнях прошу задерживать спуск и, остановившись на выступах, карнизах или узких балконах, сражаюсь с накопившимися на них, могущими ссыпаться или забившимися камнями.
Везде стараюсь оставить место чистым, чтобы отвратить опасность падения «снарядов» в этой огромной пропасти. На это уходит масса времени, и спуск очень сильно затягивается; вместо одного часа, среднего времени спуска остальных членов экспедиции, мне потребовалось четыре с половиной часа, чтобы добраться до дна.
Но тяжелым испытанием была не длительность спуска, а затрата сил на работу в самых трудных положениях и нервное напряжение, сопровождавшее изнурительную гимнастику.
Наконец, Лепине меня предупредил, что, когда я достигну глубины 240 метров у меня больше не будет ни времени, ни возможности расчищать пропасть, потому что дальше стены будут далеко и спуск будет продолжаться в совершенной пустоте. Я вспомнил о предупреждении Квеффелека, как раз касавшемся этой части пути вниз:
«Когда вы повиснете в пустоте над последними ста Метрами, вы будете вертеться, как вертится грузило отвеса. Стальной трос в принципе не крутится, — добавил он, — но сейчас он новый и сначала должен растянуться, чтобы приобрести равновесие по отношению к кручению».
Поэтому я приготовился вертеться, что не замедлило случиться, и как раз в тот момент, когда я оказался под водой небольшого каскада, падавшего откуда-то сверху, — все прелести сразу! Несмотря на неудобное положение и неприятное вращение, от которого кружилась голова, я старательно следил за его направлением и отсчитывал число оборотов. Я повернулся 33 раза в одну сторону, затем 12 раз в другую, в то время как душ с температурой 3° заливал и громко стучал по каске и по плечам. Очень бы хотелось, чтобы движение спуска ускорилось, но машина опускает бережно, в неизменном темпе 5 метров в минуту.
— Алло, Лепине, я пережил несколько очень оживленных и не банальных минут. Сейчас моя каруселька как будто замедлила шаг. Что со мной будет дальше?
— Алло, Кастере! Квеффелек, говорит, что вы больше вертеться не будете. Вы сейчас на глубине 270 метров, и с вами случится нечто необычайное, получите впечатление, которое меня повергло в ужас, когда я спускался в 1951 г. Вы сейчас войдете под огромный свод, но сейчас же потеряете из виду потолок и стены, окажетесь в пустоте и в абсолютном мраке.
И действительно, я скоро вышел из колодца, где пробалансировал по вертикали 270 метров, прошел на уровне огромного горизонтального потолка, но быстро потерял его из виду; исчезли также и стены.
Как меня об этом предупреждали, я не различал больше ничего и сейчас же оказался во власти странного явления, вернее иллюзии; то же испытали все мои товарищи на этом этапе спуска: отсутствие видимых предметов и абсолютный мрак создают впечатление, что канат больше не разматывается и что висишь неподвижно; это впечатление еще усиливается тем, что движение настолько медленно и мягко, что оно совсем перестает ощущаться; ничто не дает возможности ни почувствовать его, ни контролировать. С другой стороны, разве мы ощущаем, что Земля вертится и перемещается со значительной скоростью?
Я начал было думать о теории Эйнштейна, но продолжать размышление было и не время и не место. А кроме того, луч моего фонаря только что осветил внизу, очень далеко подо мной, блестящую, как бы фосфоресцирующую точку, не существовавшую во время спуска Лепине, — электрическая лампочка осветила металлический люминисцирующий крест на могиле Марселя Лубена. Я подумал, что, может быть, это видение показалось мне именно там, где год назад наш друг с коротким криком ужаса упал вниз, и что мое собственное существование держится на тонкой, могущей оборваться нитке.
Крест приближается, увеличивается. Но это опять иллюзия; такую же иллюзию испытывает парашютист, видящий, как земля поднимается и летит ему навстречу, хотя в действительности он сам падает на землю. Я вижу нечто вроде рифов, плавающих в тумане, груды огромных глыб; Задеваю одно из таких чудовищ, наклонившееся, как Пизанская башня; спускаюсь вдоль нее — угрожающей и блестящей от струящейся по ней воды; потом мои ноги внезапно оказываются на скользкой наклонной почве — я прибыл!
Через четверть часа, избавившись от всей тяжести и подтащив мешки, я устроился в своего рода убежище — единственном горизонтальном месте на ужасающем неустойчивом склоне каменных завалов зала Лепине. Там я нашел невообразимый кавардак материалов и принадлежностей, инструментов и самых разнообразных предметов; это было жалкое и трагическое место, куда Тазиеву, Лябейри и Оккьялини удалось перенести и положить Лубена после падения. Там он так долго находился в агонии, там доктор Мерей пытался его спасти, и там он умер. 30 метрами ниже, на склоне завала камней, я мог видеть крест, не различимый в темноте, но светившийся, когда на него направлялся луч фонаря. Но у меня пока не было ни возможности, ни права спуститься и преклонить колена у могилы. На мне лежали неотложные и трудные задачи и даже труднообъяснимые, так все усложнено и нелегко под землей.
Я, может быть, забыл пояснить, что телефонный провод, связывавший меня с поверхностью, составлял сердцевину стального каната, выполнявшего таким образом и свою основную функцию и одновременно несшего телефонный провод. Но теперь, когда Квеффелек поднимет трос, чтобы опустить второго члена экспедиции, я был бы вынужден остаться без телефонной связи с поверхностью. Но нельзя допустить, чтобы члены экспедиции, находящиеся в пропасти, оказывались совершенно отрезанными, когда трос поднимается кверху. Кроме того, нужно было предвидеть случаи возможной аварии с проводом, заключенным в канат, например возможность разрыва сердцевины. Поэтому, чтобы предотвратить такое нарушение связи, я распорядился параллельно с развертыванием троса разматывать второй телефонный провод, доставивший мне, правду сказать, немало хлопот и затруднений. Чтобы этот проклятый шнур не обвился вокруг троса и не запутался, мне на всем протяжении вертикального спуска приходилось через промежутки забивать крюки и закреплять за них провод.
Но, вертясь в пустоте, я все-таки вокруг него обкрутился. Отчасти по этой причине я сознательно считал повороты: 33 оборота слева направо, 12 оборотов справа налево, — теперь я знал, в каком направлении и сколько раз я должен был обернуть провод вокруг троса, чтобы их разъединить.
Простятся ли мне эти детали, может быть излишние? Не знаю, но эта как будто простая операция оказалась очень серьезной. Когда все было приведено в порядок, я присоединил провод к своему телефонному аппарату и дал сигнал поднимать трос. Все шло хорошо, слышимость была отличной, и, довольный благополучным исходом спуска, я отдыхал, оживленно переговариваясь с Лепине, как вдруг раздался какой-то странный, все усиливавшийся свист и около 100 метров телефонного провода свалились к моим ногам! Канат и шнур не поладили: один оборвал другой; теперь мое полное одиночество будет длиться несколько часов. Спуск начался в 2 часа после полудня, а второй член экспедиции доктор Л1ерей присоединится ко мне в час ночи.