Оня

Юлиан Климович

Оня

Утро началось как обычно с будильника Наташи. Спросонья она еще минуту не могла нащупать на полу оставленный вечером телефон. Аппарат при этом громко гудел и переползал по холодно блестящему паркету.

– Ну, блин…, – обиженно протянула Наташа, пытаясь схватить дурацкий телефон. – Замолчи, дурак, – с этими словами она, наконец, нащупала и выключила его, оставив лежать там, где поймала.

Повернувшись на другой бок, жена обняла меня и снова попыталась уснуть. Разбуженный этой возней, я приоткрыл глаза и в щель между шторами посмотрел на небо. Светло-голубая полоска говорила о том, что солнце светит, и нет никаких небесных препятствий для хорошего летнего утра. Заснуть мне уже не удалось, хотя я мог бы поспать еще минут сорок. Наташа вставала на работу раньше меня почти на час. Прежде я легко засыпал после безумств ее телефона, а иногда даже и не просыпался, но в последнее время сон мой стал тревожным и пугливым. Скорее всего, сказывалось психологическое напряжение из-за недавно начавшегося конфликта на работе.

Я закрыл глаза и с привычной уже неспешностью начал прокручивать ленту своих невесёлых мыслей. Легкий ветерок, аккуратно раздвинув шторы, принес в комнату вонь одного из наших химических заводов. Смесь сероводорода с каким-то еще отвратительным запахом создавала непереносимый “аромат”, который почти каждое утро встречал нас, и с которым мы укладывались спать.

 Наш небольшой городок, основанный на излете сталинской индустриализации недалеко от Куйбышева, стал одним из пионеров нефтехимической промышленности. Зажатый двумя огромными нефтеперерабатывающими заводами, он вот уже семьдесят лет дышит миазмами, которые медленно, но неотвратимо убивают людей, живущих в нем. Парадоксальная вещь происходит со всеми нами. Мы изо дня в день ездим на работу на один из двух этих заводов, чтобы, произведя что-то из нефти, попутно выпустить в атмосферу, в воздух, которым дышим, некоторое количество яда. У умных людей это называется пилить сук, на котором сидишь. Еще это называется сделкой с дьяволом. На заводах довольно высокие зарплаты, за которые живущие здесь рассчитываются не только своим здоровьем, но и здоровьем своих детей. Опять возникает парадокс: мы живем ради детей, приносим в жертву свое здоровье ради их будущего, но тут же отнимаем у них это будущее.

Идя прямыми, будто начерченными на листочке в клеточку улицами, заходя в магазины, постоянно встречаешь большое количество некрасивых, рано состарившихся, чем-то больных людей. Многие старики отталкивающе неопрятны и немощны. Это те, у кого нет детей, или их дети не хотят заботиться о своих родителях. Пенсии им хватает только на скромную еду, оплату квартиры и какие-то недорогие лекарства. Старые заношенные вещи доживают свой век вместе со своими хозяевами, крича о нищете и одиночестве.

По дороге домой мне позвонила Наташа и попросила купить клей, у дочки какой-то конкурс аппликаций в школе. У них все время какие-то конкурсы, и это наверное хорошо. Пришлось зайти в “Fix price”. Вообще я терпеть не могу этот магазин дешёвого и некачественного ширпотреба, но у них в продаже есть набор из двух хороших клев, которые к тому же и стоят в два-три раза дешевле, чем в других местах. Быстро протиснувшись между многочисленными покупателями, выбирающими кто синтетические носки из трёх базовых расцветок, кто тушёнку из сои под видом говядины, кто наборы инструмента, который приходит в негодность после первого же применения, я взял упаковку с клеем и встал в хвост очереди на кассу. Передо мной стоял подросток лет шестнадцати-семнадцати. Какой-то нервно подвижный, с изъязвленными, шелушащимися кистями рук. Он покупал банку дешевого энергетика. Парень был словно весь на шарнирах: он напоминал эквилибриста, балансирующего на этажерке из труб и досок. Никто не обращал на него внимания. Парень долго и мучительно расплачивался мелочью, отсчитывая ее анемичной девушке-кассиру, которая совершенно отстраненно смотрела на блестящие рубли в его подрагивающей ладошке. Его черная футболка, с белесыми пятнами под мышками и жирные волосы, висевшие сосульками, не вызывали желания стоять рядом, но делать нечего – очередь, есть очередь. Немного отстранившись, я с интересом рассматривал его. Вытатуированный сине-зеленый лист конопли на запястье левой руки, мерзким пауком накрепко обхватил худую, поросшую светлым пушком, руку. Сознательный выбор паренька, настолько, насколько вообще в этом возрасте можно сделать осознанный выбор, кричал о смерти. Стремительность, с которой его нескладная фигурка, исчезла в сумеречности выхода магазина, не понравилась мне. “Как будто в прорубь с головой и нет его… Где его родители, что они делают? Наша Светка никогда такой не станет”, – крутил я всю дорогу до дома три этих предложения. Случай неприятно дополнил унылую картину жизни нашего городка. Подобные встречи случались все чаще, или я неосознанно начал больше обращать внимание на такие моменты.

Однотипная серая застройка, состоящая из трех-четырехподъездных пятиэтажек, летом скрываемая зеленью разросшихся во дворах деревьев и кустарников, зимой прямоугольно торчащая всей своей бесчеловечной убогостью сквозь прихотливо изогнутые стволы оголившихся деревьев, вгоняя усталый народ в бессознательную депрессию. Эти железобетонные многоквартирные бараки, медленно вытягивающие из людей силы и стремление к чему бы то ни было, кроме желания поскорее отвлечься после тяжелой смены перед телевизором за парой литров пива, составляют основную часть города. Обилие пивных и вино-водочных магазинов, только подчеркивает всю бессмысленность существования в системе: серый город – живой придаток химического молоха. Здешние люди, не задаваясь лишними вопросами бытия, живут, тем не менее без надрыва, с какой-то простой, незатейливой сытостью и размеренностью, позволительной людям невысокоинтеллектуального труда, которым повезло родиться в месте, где есть работа, за которую платят деньги бОльшие, чем в соседних городах. Там единственный доход населения составляют пенсии, оклады бюджетников, да зарплаты почтальонов. Похоже в России, за исключением городов-миллионников и нескольких десятков моногородов при успешных предприятиях, практически тотальная гегемония таких вот бедных запущенных городков уже без промышленности, без работы с крошечным числом богатых и остальным нищим населением. Подвижного, делового народа в провинции с каждым годом становится все меньше: некоторые уезжают за границу, прочие в Москву. Остаются такие, кто испокон веков сидели и сидят на одном месте, возделывая свой кусок земли, с рождения и до смерти привычно таща груз провинциальной судьбы, полученный эстафетной палочкой от родителей и предков. И вся разница между людьми заключается только в месте их рождения, определяющем достаток с которым они будут жить. В нашем городе достаток есть. Нефтянка обеспечивает не только работу, но и неплохой заработок. В последнее время к нам приезжает много вахтовиков. Они заменяют уезжающих, и быстро вымирающие от водки и наркотиков местные кадры. Вахтовики – люди, как правило, сильные и сосредоточенные на определенной цели – зарабатывании денег. Пьяниц и бездельников быстро выгоняют, поэтому на заводах остаются только те, кто хорошо справляется со своей работой. Капитализм хорош тем, что никто ни с кем не нянчится. Если человек хочет работать, он будет работать, поскольку в системе товарно-денежных отношений оплачивается труд, приносящий пользу, а за бесполезную деятельность никто не платит деньги. Капиталист таких рабочих мест просто не создает. Если человек, кроме умения хорошо рассказывать анекдоты больше ничем не обладает, то в нашем городе ему работу не найти. Когда к нам приходит высококлассный слесарь или, скажем, сварщик, то место и хорошая зарплата ему обеспечены. Даже гастарбайтеры из Средней Азии, при всей к ним неприязни со стороны местных, прекрасно приживаются, если они хорошо работают. Правда это редкость, поскольку трудолюбивые среднеазиаты скорее исключение, чем правило. Как сказал мне один старый таджик: "честные и трудолюбивые в Россию не едут. К вам едут за "легкими" деньгами, как раньше в СССР многие ехали на "СеверА за длинным рублем".