Страница 93 из 139
Помост и сцена театра были объединены и задрапированы красным сукном25. На сцене был поставлен стол, зал был разделен на две части. «На глаз постороннего наблюдателя, – отмечал Милюков, – зал Большого театра, где заседало Государственное совещание, разделился на две почти равные половины: правую от среднего прохода (если смотреть со сцены), где заседали члены Государственной думы и единомышленники “общественных деятелей”, и левую, предоставленную представителям “демократических организаций” тыла и фронта. Посторонний зритель, который не знал бы состава собрания тотчас же, после первых речей с трибуны, мог бы познакомиться с распределением в нем политических настроений по аплодисментам. Когда рукоплескала правая сторона зала, молчала левая. Когда хлопала и неистовствовала левая, правая была погружена в унылое молчание. Лишь в очень редких случаях, но знаменательных для данного момента, весь зал вставал и приветствовал ораторов»26.
Слева сидели социалисты, по большей части одетые в военные мундиры, справа октябристы, кадеты, промышленники. Участник совещания вспоминал: «Две стороны смотрят друг на друга с ненавистью»27. Отсутствие радикалов не снизило накала страстей. «Слева точно не было, – отмечал В. Чемберлин, – типичных фигур июльских дней – кронштадтских матросов, готовых уничтожить буржуазию, или перепачканных рабочих из Путиловской Красной гвардии, нервно поглаживающих непривычные винтовки. Нет, там сидел цвет самоназвавшихся “демократических сил” страны: лидеры умеренных социалистических партий, профсоюзов, радикально настроенные адвокаты и журналисты и немногочисленные, но весьма важные по значению вкрапления поручиков, унтер-офицеров и рядовых, которые представляли солдатский состав армии»28. В столкновении этих двух групп, которые через несколько месяцев будут сметены большевиками, было действительно немало патетики и бессмысленности29.
Ложи были заполнены военными. Генералы Алексеев и Каледин сидели в 1-й ложе бельэтажа. На них и Корнилова с надеждой смотрели противники дальнейшего развала страны. В 15:00 на сцену вышли 2 офицера, вставших в почетный караул у стола. Затем под аплодисменты появился Керенский, после него – остальные члены правительства30. Глава правительства сидел во главе стола, окруженный министрами и почетными членами совещания – Кропоткиным, Брешко-Брешковской и Плехановым31. Керенский открыл первое заседание длинной речью, неоднократно прерывавшейся аплодисментами, переходящими в овации32. Многие депутаты из провинции впервые увидели знаменитого уже политика, приехавшего в Москву, как шутили некоторые из его противников, «короноваться». Задуманный спектакль освящения власти путем красивых речей на многих все же не произвел должного впечатления.
«Перед ними стоял молодой человек с измученным, бледным лицом, в заученной позе актера. Выражением глаз, которые он фиксировал на воображаемом противнике, напряженной игрой рук, интонациями голоса, который то и дело, целыми периодами повышался до крика и падал до трагического шепота, размеренностью фраз и рассчитанными паузами этот человек как будто хотел кого-то устрашить и на всех произвести впечатление силы и власти в старом стиле. В действительности он возбуждал только жалость. По содержанию речи за деланным пафосом политической страсти стоял холодный расчет, как бы не сказать слишком много в одну сторону, не уравновесив произведенного впечатления немедленно же в другую. Основным тоном речи вместо тона достоинства и уверенности под влиянием последних дней, сказался тон плохо скрытого страха, который оратор как бы хотел подавить в самом себе повышенными тонами угрозы»33.
Керенский, очевидно, никак не мог отойти от приемов ведения защиты на политических процессах, давших ему в свое время популярность. Он ждал аплодисментов и взывал к эмоциям. В этом вступлении было немало чувствительных моментов. Иногда оратор почти переходил на стихи: «Армия наша – это сила, которую мы должны иметь чистой и ясной и самой в себе прекрасной»34. Он умел говорить красиво: «Временное правительство призвало вас сюда, сыны свободной отныне нашей Родины, чтобы открыто и прямо сказать вам подлинную правду о том, что ждет нас и что переживает сейчас великая, но измученная, исстрадавшаяся Родина наша. Мы призвали вас сюда, чтобы сказать эту правду здесь, всенародно, в самом сердце Государства Российского, в городе Москве. Мы призвали вас для того, чтобы впредь никто не мог сказать, что он не знал и незнанием своим оправдал свою деятельность, если она будет вести к дальнейшему развалу и к гибели свободного Государства Российского»35.
«Те, кто были на так называемом Государственном совещании в Большом московском театре, – вспоминал Набоков, – конечно, не забыли выступлений Керенского, – первого, которым началось совещание, и последнего, которым оно закончилось. На тех, кто здесь видел или слышал его впервые, он произвел удручающее и отталкивающее впечатление. То, что он говорил, не было спокойной и веской речью государственного человека, а сплошным истерическим воплем психопата, обуянного манией величия. Чувствовалось напряженное, доведенное до последней степени желание произвести впечатление, импонировать. Во второй, заключительной речи он, по-видимому, совершенно потерял самообладание и наговорил такой чепухи, которую пришлось тщательно вытравлять из стенограммы»36.
Пожалуй, эта истерика была неизбежной. Керенский просто не знал, что делать, обычная демагогия не помогала, необходимо было принимать решение, но он не мог решиться на поступок, может быть, потому, что мыслил привычными категориями. Керенский расточал угрозы налево и направо, убеждал слушателей в том, что у него хватит силы справиться с врагами революции37. Глава правительства заявил: «И я направо и налево скажу вам, непримиримым, что ошибаетесь вы, когда думаете, что потому, что мы не с вами и не с ними, мы бессильны. Нет, в этом и есть наша сила (аплодисменты, возгласы “браво”), что мы позволяем и имеем право позволить себе роскошь восстаний и конспиративных заговоров (аплодисменты). Помните, что нападая и борясь с единым источником власти до Учредительного собрания, вы – одни сознательно, другие бессознательно – готовите торжество тех, кого вы мало ненавидели и потому скоро начинаете забывать (аплодисменты, голоса “правильно, верно”)… И какие бы и кто бы мне ультиматумы ни предъявлял, я сумею подчинить его воле верховной власти и мне, верховному главе ее (бурные аплодисменты)»38.
Один из лидеров Советов этого периода неплохо сформулировал и логику, и причины такого поведения: «“Революция не знает врагов слева”, – таково было идейное завещание, полученное нами от великих народных движений прошлого. Оно пропитало все наше мышление»39. Внешне могло показаться, что Керенский занимал (или пытался занять) равноудаленную позицию от левых и правых. Но, во-первых, это было не так по сути, а, во-вторых, равноудаленность ведет к изоляции. Боясь «друзей слева», это правительство не решалось сотрудничать с элементами порядка как с «врагами справа».
Примерно так же описал границы метаний Керенского один из его единомышленников: «Не полагаю, чтобы он был готов на “решительные и беспощадные меры против демократии”, и уже совсем не допускаю мысли, чтобы он приветствовал Корнилова как главу нового кабинета или вождя директории, как выражался Савинков. Такая мысль не могла прийти Керенскому в голову уже по одному тому, что он ждал удара не столько слева, сколько справа, и генералов боялся чуть ли не больше, чем большевиков. Такому неправильному пониманию политической обстановки, ускорившему падение Февраля, способствовали выжидательная тактика большевиков, инерция привычной для Керенского борьбы с реакцией и атавистическая в русском левом интеллигенте враждебность к армии»40.
Результат такой раздвоенности был очевиден. «Правительство Керенского кувыркалось, точно подстреленная птица, – вспоминал Родичев, – обманывало себя и других фразою и ложью точно под гипнозом, ничего не предпринимало, отталкивая от себя все элементы порядка»41. На самом деле фразой уже никого или почти никого не обманывали. «Правительство, – призывал с эстрады Керенский, – ждет вашей критики и указаний»42. На самом деле он мог рассчитывать только лишь на критику. Противостояние между правыми и левыми частями зала становилось все более и более сильным, очевидным, даже декларативным, подчеркнутым.