Страница 75 из 139
Постоянно революционизировавшийся флот все меньше становился препятствием для противника. 12 (25) июня 1917 г. произошло из ряда вон выходящее событие: «Бреслау», не появлявшийся до того в Черном море около 11 месяцев, бомбардировал радиостанцию и маяк на острове Фидониси23. Крейсер подбил одно орудие, высадил десант, который захватил 11 пленных и пулемет24. После этого корабль ушел в Босфор, как отмечало официальное сообщение Ставки от 13 (26) июня, «преследуемый нашими судами»25. Ранее германо-турецкие корабли при обстреле не осмеливались подолгу задерживаться у русских берегов.
К 14 (27) июня внешне обстановка в Севастополе нормализовалась. Судовые комитеты вынесли 75 резолюций за Колчака и против его ареста, и всего 4 – против Колчака и за его арест26. Впрочем, это уже не имело значения: командующий открыто заявил, что не желает возвращаться на флот27. После того началась агония: «Руководство флотом фактически прекратилось. Каждый корабль делал, что хотел. Главным образом митинговали и поносили офицеров»28.
Керенскому еще доверяли и в этот период часто много и шумно аплодировали. Это делали все или почти все, и, уж во всяком случае, весьма многие демонстрировали готовность слушать. Он серьезно относился к этим приветствиям. Среди тех, кто поддерживал веру министра в себя, был и Брусилов. По иронии судьбы, именно 7 (20) июня он заявил в интервью: «Армия еще больной, но выздоравливающий человек. А к больному надо подходить осторожно. Но болезнь не смертельна. И она быстро проходит»29. Движение чувств было взаимным. 10 (23) июня, вновь выступая после Ленина на съезде Советов, Керенский призвал к защите демократии от кайзера и заявил: «Как военный министр я рад засвидетельствовать, что разум армии – со мной, и я с ним»30.
Летом 1917 г. новый Главковерх вновь зачастил на фронт, демонстрируя приверженность идеям революции, он рассказывал истории о том, как плохо относилась к нему императрица, и потакал планам поддерживавшего его Керенского31. Примером таких речей может послужить выступление Брусилова в Ставке. Встретившись с представителями Совета солдатских и рабочих депутатов, он заявил им: «Я вождь революционной армии, назначенный на мой ответственный пост революционным народом и Временным правительством по соглашению с Петроградским Советом солдатских и рабочих депутатов; я первым перешел на сторону народа, служу ему, буду служить и не отделюсь от него никогда. В настоящее время революции я считаю деятельность советов солдатских и рабочих депутатов и войсковых комитетов в высшей степени важной, необходимой и отвечающей требованиям времени. Когда я был главнокомандующим на Юго-Западном фронте, мною были организованы войсковые комитеты гораздо ранее, чем о том последовали соответствующие приказы. Я всегда работал в контакте с ними и на своем опыте убедился в их огромном значении»32.
Для встреч на фронте организовывались митинги, где Брусилов часами говорил речи, подражая Керенскому в приемах. Он так же держал в левой руке фуражку, пытался жестикулировать, также старался не произносить слово «наступление». Часто демагогия ставила его в неловкое положение. Обходя в Двинске строй почетного караула, явившегося из наиболее сохранившейся части с 30-минутным опозданием, Брусилов протянул руку солдатам-ординар-цам, державшим «на караул». Возникла неприятная заминка. Очень часто эти встречи с разложившимися частями заканчивались полным провалом33.
Штаб Брусилова был возмущен, когда, обходя почетный караул, он как-то протянул руку унтер-офицеру или барабанщику, но не счел нужным поздороваться с офицерами. Таков был этот генерал, стремившийся любой ценой всегда и везде быть первым. «Это был способный человек, – вспоминал фон Дрейер, – начитанный, порою остроумный, великолепно натасканный по службе в школе (кавалерийской. – А. О.) профессорами Николаевской академии, которые читали там лекции будущим эскадронным и полковым командирам. Но это был сухой, черствый эгоист, строгий с офицерами, беспощадный к солдатам. У него не было другого наказания для рядового, не ставшего ему на улице во фронт, как 30 суток строгого ареста на хлебе и воде»34. Естественно, что революционный Главковерх, назначенный «первым солдатом революции», вел себя совершенно иначе.
«На днях в Ставку прибыл солдат одной из артиллерийских бригад, которого конечно не мог прислать ни один начальник, а только банда неграмотных хамов, которые имеют громкое название комитетов, – писал вскоре после назначения Брусилова один из офицеров Ставки, – ходатайствовать перед Верховным главнокомандующим об отпуске № батарее № бригады двух пар постромок. Что же сделал Брусилов? Ты думаешь, предложил ему немедленно убраться и обратиться с требованием в соответствующий фронтовой артиллерийский склад, нет, если бы так думал, ты бы ошибся; он битых два часа говорил с этим солдатом, мало того, приказал дать ему бумагу в управление инспектора артиллерии при Верховном главнокомандующем с приказанием удовлетворить ходатайство и послал именно туда, где как раз этим вопросом не ведают, а потому и получил ответ оттуда, что с этим требованием при исполнении положенных формальностей надлежит обращаться в соответствующий артиллерийский склад. Далее в своей речи он говорил, что в России революция уже во второй раз, что 1905–1906 г. русский народ не созрел до революции, потому она была и подавлена. Теперь же русский народ созрел и что генерал рад теперь предложить все свои силы русскому революционному народу»35.
«Теперь думают речами, воззваниями, подыгрыванием на эпитетах создать “новую железную” дисциплину, – писал Алексеев после своего отстранения, – забывая о том, что материал-то остался прежний и что для пересоздания его нужны поколения. А пока новый цемент для спайки не найден, старый забракован…; думаем как-нибудь из старого “образуется”»36. Прежде всего, не «образовывалось» на Балтийском флоте. Здесь влияние Временного правительства, во многом благодаря пропаганде большевиков, постоянно сокращалось. Их представитель с гордостью вспоминал о том, как особенно активно действовали его подчиненные именно на тех кораблях, команды которых еще готовы были продолжать войну. Тех, кто выступал против политики братания, называли провокаторами и чуть ли не истеричными трусами37. Самое интересное, что делал это человек, ни разу не бывавший под огнем неприятеля. Его действия были небезуспешны. Команда линкора «Слава», встретившая Ф. Ф. Раскольникова в мае 1917 г. недружелюбно, уже 13 июня 1917 г. вынесла резолюции о несправедливости посылки корабля в Рижский залив на том основании, что линкор постоянно защищал эти позиции в последние 16 месяцев38.
Но Керенский продолжал свою политику. При этом он был в состоянии оценить угрозу со стороны немцев. В июне 1917 г. он телеграфировал Брусилову о своих опасениях по поводу возможного десанта противника в Финляндии39. Положение в армии ухудшалось с каждым днем. Противник с удовлетворением наблюдал за этим процессом. 6 мая 1917 г. Людендорф извещал начальника Генерального штаба Австро-Венгрии генерала Артура Арца фон Штрауссенберга: «Внутреннее разложение русской армии продолжится даже без сильного давления нашей пропаганды. На Восточном фронте время работает на нас. И, кроме пропаганды, я ожидаю даже большего успеха от использования значительных фондов и агентов в Петербурге и в других местностях»40.
Ожидания были небеспочвенными. Гофман вспоминал: «Офицеры были лишены своих привилегий и смещены. Были созданы солдатские советы. Таким уничтожением дисциплины армия была сведена на нет, войсковые части превращены в вооруженные скопища, не представлявшие никакой ценности в военном отношении»41. Самая низкая боеспособность русских войск была на северном участке фронта, постепенно возрастая к югу42. Эту закономерность определяло не только отсутствие ярких успехов в борьбе с германцами, но и близость революционных центров к Северному и СевероЗападному фронтам. Генерал Маннергейм вспоминает, что после Приказа № 1 любому офицеру стало трудно поддерживать дисциплину, и подобная попытка угрожала ему смертью. Нормой стал уход в «отпуск» без разрешения командира.