Страница 48 из 71
Дело не только в его феноменальном таланте. В не меньшей мере — в загадочно-пленительном человеческом облике Рихтера — с юных лет до глубокой старости; а ведь это качество, по моим представлениям, даже среди гениев (или именно среди гениев?) нечастое. Наконец, сплошная легенда весь его земной путь, начиная с появления в Москве у Генриха Нейгауза. Многие годы Рихтер оставался легендой на Западе — это еще можно понять, но в конце пути легендой он стал и в России. Невозможно поверить: живя не где-нибудь в Чувашии или на Колыме — в Петербурге, я на протяжении по меньшей мере двух лет не мог толком выяснить: где же Рихтер? что с ним? И похоже... это никого не волновало! Наконец, случай свел меня с одной замечательной женщиной, замечательной хотя бы уже своей многолетней дружбой с Рихтером, — она знала: Рихтер далеко, одинок... умирает. Теперь он, наконец-то, вернулся...
... Я не прощаюсь, я еще вернусь,
Затопим печь, заварим чай покрепче;
Изгонит музыки возвышенная речь
Из комнат грусть —
И пусть наступит вечер...
Я не стану рассказывать о содержании показанного 9 апреля видеофильма, тем более что это прекрасно сделал несколькими месяцами раньше в «Литературной газете» Л.Гаккель. Скажу только, что этот 2,5-часовой фильм французского режиссера, скрипача и писателя Брюно Монсенжона (автора целой серии фильмов о музыкантах и трехтомного труда, посвященного Гленну Гульду), сделан с огромной любовью и тактом и, видимо, в полном соответствии с замыслами уже неизлечимо больного 80-летнего Рихтера. Уму непостижимо, как удалось Монсенжону сшить из множества разнородных, подчас мало связанных, вроде бы, друг с другом разговорных, кино-, фото- и видеодокументальных лоскутков столь цельное и впечатляющее полотно! Не случайно, что именно ему доверил Рихтер издать книгу по материалам своих дневников и бесед — вот она, любезно предоставленная мне на несколько дней З.Б.Томашевской — около 500 страниц на... французском языке; возможно, когда-нибудь (в третьем тысячелетии) ее издадут и у нас, на русском... (так и случилось).
Но странное дело: непостижимость личности Рихтера словно наложила какой-то фатальный отпечаток и на многое, что связано с фильмом о нем. Начать с названия. У нас оно прозвучало как «Рихтер непокоренный». Но в первоначальном варианте это — «Richter. L'Insoumis», буквально «Рихтер непокорный». Можно не сомневаться, что если название было согласовано с Рихтером, и он не возражал против эпитета L'Insoumis, то уж всяко имел в виду не это претенциозное и вдобавок неточное «непокоренный». Далее. Существует английская версия фильма, и там он почему-то назван «Richter. The Enigma». У нас enigma перевели прямо-таки по-детски: «загадка»; хотя по сути намного точнее — «тайна». (На мой вкус «Рихтер. Тайна», а еще лучше «Рихтер непостижимый» даже удачнее, чем «Рихтер непокорный», что скажете?). Но, спрашивается, каким образом L'Insoumis трансформировалось в The Enigma? По телевиденью нас пытались убедить, что в английском языке отсутствует синоним слова L'Insoumis. Хм... Но зато есть прекрасное слово Independence — «независимость», и не кажется ли вам, что «Richter Independent», или «Рихтер независимый» и есть самое верное и достойное определение?
Остальное имеет отношение уже только к нашей российской действительности. Оставим в стороне, что фильм этот, впервые продемонстрированный в Лувре еще 15 февраля 1998 года (а никак не спустя 10 месяцев после смерти Рихтера, как опять-таки было сказано по телевидению) и с того времени распространившийся по всему свету, у нас отсутствовал еще более года и мало-помалу тоже превратился в легенду. Но вот легенда рассеялась: Монсенжон собственноручно привез «тайну непокорного Рихтера» в Москву — для мировой премьеры на российском телевидении. Казалось бы, кому как не ему представить свой фильм телезрителям? При том, что кто-то рассказал бы нам немного о самом Монсенжоне. Так нет, вместо этого несколько на удивление неподготовленных слов Ю.Башмета. В какой-то мере Башмета можно понять: многих удивило, а его, конечно же, задело за живое, что в фильме даже не упомянуто его имя...
Ладно, как бы то ни было возвращение Рихтера состоялось, Бог даст теперь навсегда.
Почему же мне, много раз уже писавшему о Рихтере, так трудно это сделать сейчас? Вспоминается письмо Г.Нейгауза: «Славочка, дорогой! /.../ не могу отделаться от мысли, что все мои «высказывания» /.../ о Тебе — страшный вздор — не то! Прости! Мне следовало 50 лет писать/.../ чтобы написать о Тебе хорошо и верно /.../». Фильм Монсенжона несомненно намного приблизил к нам Рихтера, но никак не рассеял его тайну. Напротив, то, о чем большинство из нас могло только смутно догадываться, вдруг предстало во всей своей непостижимой огромности. Так бывает, знаете, когда издали смотришь на что-то гигантское — будь то гора или храм. На расстоянии кажется, что постигаешь увиденное, но по мере приближения гора эта или храм начинают все выше вздыматься над тобой и подавляют своим величием. «Большое видится на расстоянии» — это правда, но лишь в случае, когда надо было первоначально что-то увидеть. А потом нередко оказывается, что все, что ты себе самоуверенно вообразил, — «страшный вздор — не то».
А что же тогда то? Отстаньте, этого мы никогда не узнаем — на то Рихтер и Великий Посвященный. Лично мне эту, не вполне еще отчетливую в ту пору мысль точнее всего, пожалуй, удалось высказать около 30 лет назад стихами.
Слушая Вас,
Я кажется понял... Сальери!
Вы играли Шопена — баллады и скерцо,
И еще интермеццо Брамса.
Или, может быть, что-то другое — не важно, —
Во что все равно было трудно и страшно поверить.
Ну, как если бы вдруг
Вам открылись...
Глубины и дали Вселенной,
Тайны звезд, сокровенные жизни истоки!
Но вы знаете: это прозренье — лишь сон,
Только сон наяву;
А за ним — пустота... одиночество...
Чувства, подобные этим,
И испытал я, когда Вы играли Шопена и Брамса.
Или, может быть, что-то другое — не важно! —
И вот тогда-то
У края сверкающей
бездны
Искусства
Я... кажется... понял...
Сальери!
СВЯТОСЛАВ РИХТЕР И ГЛЕНН ГУЛЬД
Среди всех пианистов, заявивших о себе именно во второй половине 20 века, Глен Гульд — единственный (ну, может быть, еще Микеланджели), кто, возможно, сопоставим с Рихтером по гениальности. Впервые имя Гульд я, как и почти все в нашей стране, увидел в 1957 году на афишах, возвещавших о трех концертах в Большом зале Ленинградской филармонии. Дело было в конце по-летнему теплого мая, я как раз собирался ехать на дачу, в предшествующие две недели я уже несколько раз был в филармонии на концертах музыкантов с мировым именем и решил, что отменять поездку из-за какого-то неизвестного канадского пианиста не стоит. Через пару дней я вернулся, и вечером мне позвонил некто С.С., ныне широко известный петербургский композитор, в ту пору студент Ленинградской консерватории, и обрушил на меня поток каких-то бессвязных фраз. Оказалось, что он только-только вернулся с концерта Гульда и у него действительно нет слов, чтобы выразить то беспрецедентное впечатление, которое на него произвел этот 25-летний пианист. Многие годы я не мог себе простить, что упустил такую уникальную возможность.