Страница 9 из 23
Став «удивительно честным», Маяковский покончил с собой: не смея по-старому выворачивать свое лирическое, пусть непривлекательное, нутро, не умея никак слиться с революцией и прощупать в ней нечто живое, изумительно живое, – он бесконечно повторяет свои же штампы.
Это перепевание было отмечено еще Брюсовым в его статье о современной поэзии, хотя он и ставил еще Маяковского на одно из первых мест.
Люмпен-мещанин Маяковский был революционен до революции. После же переворота он стал просто вне-революционен. И скучен».
Надо сказать, у Шенгели были серьезные основания обижаться на Маяковского, тот постоянно унижал его, стирая перед глазами читателей, и сам провоцировал на ответные действия, поэтому он и принял, в конце концов, вызов «агитатора, горлана, главаря» и ответил на него своей дерзкой книгой о Маяковском, которая и по сей день не потеряла остроты разбора стихов поэта, «революцией мобилизованного». В ней подмечены и важные черты его характера, и манера поведения, и стиль его поэтики. В Маяковском Георгия раздражала и грубость, и брутальность. Стихи Маяковского он просто не мог читать спокойно, они были очень далеко вне его мировоззрения. Однако, апеллируя к своим современникам, Шенгели был вынужден говорить с ними на близком им языке, таком же грубоватом и отчасти опримитивизированном, к какому приучил их и сам Маяковский, а потому его оценка («Маяковский – выразитель люмпен-мещанства!») стала в наши дни казаться уже отчасти надуманной и не имеющей под собой реальной основы. Да и вся тогдашняя полемика между Маяковским и Шенгели видится сегодня в достаточно объективном свете уже совсем не настолько жестко-необходимой, как в рамках укреплявшейся в те дни непримиримой социалистической культуры. Абсолютно неверный тон взял тогда Владимир Владимирович Маяковский, словно бы намекающий в каламбурной рифме «Шенгели – в шинке ли» о пристрастии упоминаемого к выпивке (чего за ним в принципе не водилось). Но вряд ли был прав и сам Шенгели, в запале называвший Маяковского выразителем мироощущения люмпен-мещанства.
О таких случаях говорят: «нашла коса на камень».
Хотя однажды Маяковский – пускай и несколько косвенно – подтвердил тезис шенгелиевской книги о потере им поэтической правды. Встретив на юге Франции в одну из своих заграничных поездок старого знакомого, художника Юрия Анненкова, «он в доверительном разговоре спросил его, когда тот собирается вернуться в Москву. И Анненков ответил:
– Я больше об этом не думаю, так как я хочу остаться художником.
Маяковский хлопнул его по плечу и, как-то сразу помрачнев, произнес охрипшим голосом:
– А я возвращаюсь… так как я уже перестал быть поэтом.
Затем произошла поистине драматическая сцена: Маяковский разрыдался и прошептал едва слышно:
– Теперь я… чиновник…»
…15 декабря 1927 года, уехав из перегруженной политическими страстями столицы в солнечный Симферополь, чтобы, не ощущая над собой ничьего давления, спокойно работать там в местном институте, Георгий Шенгели через некоторое время после своего приезда выступил в симферопольском Доме просвещения с лекцией «Маяковский и мы», которая, по сути дела, повторяла собой основные постулаты изданной им в Москве брошюры «Маяковский во весь рост». Симферопольская газета «Красный Крым» не преминула отозваться на это громкое выступление, написав, что организовавший его докладчик, «избегая ставить точки над i, косвенно наговорил по адресу Маяковского таких “любезностей”, многие из которых могут служить основанием для привлечения к суду за оскорбление личности».
Не случайно ведь в годы советской власти многие люди активно оспаривали взгляд Шенгели на творчество поэта Маяковского, стихи и поэмы которого, безусловно, пользовались огромным интересом, а то и откровенной любовью читателей. Об этом красноречиво свидетельствует отчет В. Немчика и А. и А. Долинских, описывавших в прессе упомянутую выше лекцию Георгия Аркадьевича Шенгели о поэзии Владимира Маяковского. Восприятие которой симферопольцами стоило бы ему предчувствовать хотя бы немного заранее. А они об этом вечере писали:
«Однажды по городу разбежалась афиша, где было пропечатано:
Такова была афиша, обещавшая разгром. Полиграфические пропорции соблюдены точно: удар – Шенгели, помельче – Маяковский.
Несмотря на это, симферопольцы на диспут пошли.
Еще Энгельс сказал, что «когда имеешь дело с профессором – нужно ожидать самого худшего».
Несмотря на это, симферопольцы пошли и на худшее.
Зал – два лагеря, резко противоположных. Партер – состоятельное мещанство. Хоры – вузовский молодняк с прослойкой рабочих и трудовой интеллигенции.
С первого же слова Шенгели – между хорами и партером обостренные «военные действия». Хлопки и шипение снизу, выкрики с хор. Словом, каждый квадратный метр помещения стал метром войны.
Среди этих метров войны метр Шенгели стоял во всеоружии… марксизма, и подвел-таки под Маяковского социологический фундамент. Фундамент этот потом довольно скоро развалился под натиском оппонентов, но так или иначе профессором было произнесено: «Маяковский – люмпен-мещанин».
Что это, собственно, за люмпен-мещанин? В марксистской социологии об этаких не слышно.
Но так или иначе, в результате ряда манипуляций Шенгели, который, кстати сказать, обучает вузовскую молодежь Симферополя лучшим литературным манерам (он и в самом деле имеет там кафедру), – пришел к выводу: «Маяковский умер».
И после этого прочитал стихи Маяковского так, как стихи вообще никто не читает.
Партер отнесся к Шенгели, как к душке, и похлопал, но в меру. Зато хоры ответили отчаянным шумом. Из дюжины оппонентов десять крыли Шенгели. И мнения их о лекторе не разошлись:
– Реакционер от литературы.
– Фокусничество, а не критический метод.
– Заранее предвзято-отрицательный подход и т. д.
– В общем – эклектическая мешанина.
Говорилось и о «закате Маяковского». И оппонент, подвергший обстрелу этот термин Шенгели, припомнил, что именно в таких же выражениях писали о творчестве Маяковского и эмигрантски-керенские «Дни».
Ряд оппонентов указал, что огромная заслуга поэта заключается в том, что он один из первых твердой поступью пошел не «за», а – «с» революцией.
Героический период русской революции также наиболее талантливо дал Маяковский. Такие вещи поэта, как «Левый марш», «Бюллетень», «Письмо Горькому», «О дряни» – знает каждый комсомолец и, наверное, пионер.
Каждое выступление – хлопки, свист, шум.
Аудитория раскололась надвое. Живые пошли за Маяковским, за его будирующим стихом и за сегодняшним днем. А остальные (немногие) – о них нечего говорить – они принадлежали прошлому и никуда не пошли.
Единственно, куда они пойдут, если только не засядут в этот вечер играть со знакомыми в преферанс, – так это на анонсируемую вторую лекцию Шенгели».
Не думаю, что подобные отзывы прошли мимо докладчика, не пошатнув его авторитета.
Оглядываясь на тот шум, который разразился до этого вечера в Москве вокруг появления статьи Шенгели о творчестве Маяковского и вызвал, как говорят, его бегство из столицы в Крым, трудно объяснить себе, зачем он, в таком случае, устроил себе аутодафе, обсуждение этой самой статьи еще и здесь, в Симферополе, где проживает очень немалое количество людей, которые читали стихи глашатая революции, присутствовали на его концертах во время предыдущих приездов его в этот город, да и просто – любили его как поэта?..
По-видимому, отъезды Шенгели из Москвы в Симферополь и затем в Самарканд были вызваны не столько скандалом из-за статьи о Маяковском, сколько какой-то другой причиной, возможно, его нежеланием сотрудничать с органами ГПУ – НКВД, которые постоянно «висели у него на хвосте», требуя регулярных доносов об антисоветском характере тех или иных писателей. Интеллектуал, профессор, знаток многих иностранных языков, человек явно непролетарского происхождения, родной брат двух расстрелянных офицеров Добровольческой армии, принципиальный оппонент «талантливейшего поэта советской эпохи», чужак насильническому режиму по всем личностным признакам, Георгий Шенгели постоянно находился под прицелом карательных органов, неизменно – в зоне повышенного риска. Арест его мог произойти в любой момент – по любому навету и доносу, по самому ничтожному и произвольному подозрению. Потому неудивительны и неосудимы его побеги из Москвы в Симферополь и Самарканд под предлогом чтения университетских лекций в 1927–1928 и 1929–1930 годах.