Проклятие Ильича

На сон происходящие с Ильичём события походили слабенько. Чего это ему будет сниться рыжий шепелявый обормот с вырванными ноздрями и выбитыми зубами? Не похож он на розового единорога, цветами какающего. Такая бяка-саколяка на трезвую голову присниться не может.

— Колдун.

Левин даже зажмурился. Вот же дал бог человеку голос — инфразвуками говорит.

Обращался привставший на локоть на верхних нарах, расположенных под самым камеропотолком, очередной нечёсаный явно к нему, и Левин решил, что если этот человек и есть Ерким, и он тут в камере за главного, то игнорировать его призыв не стоит.

— Я — Владимир, — старый тренер, морщась от боли, доковылял до нар.

— Ты — колдун, — припечатал басом Ерким, и с чего бы спорить с ним Левину? Сверху виднее.

— Слушаю вас, уважаемый.

— Ты, это, чего — правда можешь верёвку проклясть?

Глаза у мужика интересного цвета. Они не синие, а сиреневые какие-то. Жуткие глаза. В такие смотреть не хочется.

— Не…

Левин хотел сказать, что не умеет он никакие верёвки проклинать, и не колдун он вовсе, но передумал в последнюю секунду. Кто-то и зачем-то его вчера задушить пытался. Нет, может, задохнуться и приятнее, чем гореть на костре, колдуна изображая, но это же потом будет, а задушить прямо сейчас снова могут попробовать. Вон народу сколько, и все смотрят, выжидательно к нему блондинистые головы повернув.

— Не пробовал.

— А ты попробуй. Фоня — он с виду дурачок, а так башковитый. Заплатить за жизнь не смогу, но если выживу и сбегу с каторги, то свечку в храме за тебя зажгу, а Фоня — он из монасей — так и щас помолится за быструю смерть твою, и чтобы в аду тебе местечко сытное попалось, — кривая улыбка к выражению глаз не подходила — глаза с надеждой настоящей смотрели.

— Я попробую.

— И ладно. Попробуй. Хуже-то не станет. Надо тока выдержать двадцать плетей. Моб вашу ять! Глупо как попался. Всё, иди, колдун. Я Фоне для тебя лепёшку дал, пососи — чёрствая, али в воде замочи. Слышал, на колдовство силы много уходит. Вот, чем могу. Стой, на ещё луковку. Всё, нету больше ничего. Иди, колдун. Помолиться надо. Родителей вспомнить. Кралю. Визгопряха (непоседливая девка). Эх, чего уж. Иди.

Левин отошёл от Еркина и оглядел взглядом камеру. Нечёсаные головы продолжали на него пялиться. Жуткое такое ощущение. Боятся и интересно им, но боятся больше, на кого ни взглянет — голова сразу исчезает, под мышку засунутая. Крякнув, Владимир Ильич прошкондыбал до своего места и улёгся на нары, чуть подвинув завозившегося соседа-грелку.

Не удалось полежать. Подкрался Фоня и сунул ему кринку с водой, кусок лепёшки деревянной и луковицу, уже очищенную. Сервис, блин, как в ресторане с тремя звёздами. Не был в таких Левин, не приглашал никто на халяву, но однозначно там именно такие деликатесы и подают. И желудки там у посетителей точно так же бурчат.

Владимир Ильич сунул край довольно приличной лепёшки в воду и чуть поболтал, сам в это время на луковку облизываясь. Дожил. Как там тренер по лёгкой атлетике выражается? Не бей меня, мама, мокрыми трусами. Дожил. Ох, Евпатий Коловратий, что же с ним случилось-то, как он тут оказался? Ну вот сейчас потрапезничает и ляжет, подумает. Хм, а интересно — Левин вынул лепёшку и попробовал. Похрустывает, но жуётся. Челюсть только болит. Крепко по ней, видимо, вчера перепало. Так странно, вчера он разговора местных не понимал, ему казалось, что каркают охранники, а теперь вот и их понимает, и они его. Понятно, что непонятно ни хрена.

— Есё воды нада? — приблизилась рожица Фони.

— Не сыпь мне сахар в пиво. Спасибо, Фоня. Держи. Наелся.

Владимир Ильич с мысленным сожалением и вымученной улыбкой передал половину лепёшки и надкусанную луковку рыжему. От луковицы всё прямо огнём во рту вспыхнуло. Видимо, и по голове пинали, и он там прикусил чего.

— Ес сам, тебе велёвку плоклинать, — отстранился товарищ.

— Наелся. Спасибо. Воды вот принеси, — Левин вернул Фоне кринку почти пустую, запивал пожар во рту.

— Ладно. Не хосесь сейсяс, потом поес. Я сбелегу. Тебе силы нузно. Сбелегу. Сейсяс воды плинесу.

Вода была в огромном, ещё больше туалетного, деревянном ведре, стоявшем у окна зарешёченного. Владимир Ильич, глядя в мутное стекло на серое небо, допил воду и всё же лёг на спину, опять подвинув сопящего соседа — пока завтракал, тот успел разметаться.

Думалось плохо. Сопение прямо рядом с ухом отвлекало конкретно. Может, ну его это лежание, на том свете отлежится. Недолго осталось.

— Фоня! — подозвал Ильич рыжего.

— Пеледумал, есть будес?

Улыбка у товарища прямо так и вызывает желание улыбнуться в ответ. Шутка.

— Нет. Скажи, а кто это и зачем меня душил вчера?

— Петел. Он злой. Нессясный есё. У него зену колдун умолил с лебятёнком малым.

— Колдун уморил у него жену с ребёнком? Зачем? — не поверил Левин.

— Колдуны злые. Петел у него денег блал и не отдал, тот его и плоклял. Зену плоклял, сказал, если не отдаст денег, то зена умлёт. Умелла. И лебёнок умелла. Доська. Три луны было.

Фоня сделал жест, похожий на то, как приветствуют друг друга мусульмане. Ко лбу, потом к сердцу и животу руку приложив правую. Это «перекрестился» так?

— А я тут причём?

Хотя ответ потянет и так — всё зло от колдунов.

— Ты — колдун. Влаг ему, — развёл руками рыжий.

— Спасибо. Посплю. Сил буду набираться к завтрему.

— Холосо. Плоснёсся — поес. Сил плибавится, — товарищ снова «перекрестился» и отошёл к окну.

Владимир Ильич лёг на спину, закрыл глаза и попытался понять, что же с ним произошло. Кто виноват? И что делать? Или он не русский⁈ Едрит твою, ангедрит твою, перикись марганца твою.

Глава 3

Марьяна Ильинична

Событие шестое

Если ты хорошо себя чувствуешь, не волнуйся. Это скоро пройдет. Постулат Боулинга

Марьяна Ильинична Левина очнулась от удивления. Удивительно не болело правое запястье, ещё более удивительно не болел правый локоть, да и колено не простреливало от малейшего движения. Неспроста!

Комната была… незнакомая. Ладно, и не комната вовсе. Камера. Сырые замшелые стены из грубо обработанного камня, деревянные нары, ржавыми цепями прикрепленные к стене, толстая деревянная дверь с окошком, забранным кованой чёрной решёткой. Не санаторий и не курорт. Может, она и не проснулась вовсе? Странное это место, не с чего Марьяне Ильиничне в нём оказываться. Она вообще в парке гуляла… с мужем. Ох, а где же Володя?

Марьяна Ильинична огляделась и вздрогнула всем телом — на соседних нарах сидела одетая в лохмотья старуха, сверлившая соседку тяжёлым взглядом из-под низко нависших седых бровей.

— Проспалась? — скрипучий голос резанул по ушам и нервам.

— Где мы?

— Головой, штоль, приложилась? Знамо где. В застенках, — уверенно проскрежетала старуха.

Оглядев комнату целиком, Марьяна Ильинична пришла в ещё большее недоумение. Это что за ядрить кадрить твою налево? Точно камера. Да ещё грязная, воняющая нечистотами и тёмная. Голова гудела. Всё казалось странным и нелогичным, но при этом до противного реальным. Жёсткое дерево нар было твёрдым и немного засаленным на ощупь. Ветхая ткань платья — грубая. А руки оттягивали кандалы…

Левина во все глаза уставилась на чужие руки. Тонкие, загорелые пальцы. Маленькие ладони. Длинный шрам на запястье. Молодые девичьи руки. А Марьяна Ильинична, вообще-то, пенсионерка, и таких рук у неё не было уже лет двадцать. Вернее, таких маленьких и тонкопалых — никогда не было… Да и кандалы… Как она их сразу не почувствовала? Что за сумбур?

Вскочив с нар, она чуть не упала. Тело ощущалось странно. Накатила внезапная слабость. А ещё пол. Пол был слишком близко. Закружилась голова.

— Ты чевой? — обеспокоенно спросила старуха, на что получила полный шокированного недоумения взгляд.