Страница 2 из 8
– А Печорин вам случайно не встречался на вашем пути?
– А как же, встречался. Встречались и Печорины, и Онегины, и Базаровы. Этот хоть призывал землю пахать. А ведь были вроде Чернышевского: «К топору зовите Русь!» Призвали. И сами первые положили головы на плаху под этот топор. Ну да ладно. Бог с ними. Идемте лучше париться.
С наПАРником мне здорово повезло. Ах, как же он отхлестал меня березовым веником – каждую косточку просчитал. Я из парной выпорхнул как на крыльях. Легкость в мыслях и в теле необыкновенная. А потом мы пили душистый чай из сибирских трав. Таких чаев не пробовал я сроду. Из репродуктора доносилась незамысловатая музыка, которая совершенно не мешала неторопливой беседе. И вдруг он вскочил, подбежал к репродуктору и врубил на полную мощность. Пел Высоцкий свою знаменитую песню «Растопи ты мне баньку по-белому». И когда зазвучал куплет:
Максим Максимыч утопил лицо в огромных ладонях и, не шелохнувшись, прослушал песню до конца. Потом подошел к репродуктору и вырубил звук. И, словно откликаясь на мой безмолвный вопрос, ответил:
– Эта песня про меня. Мои предки переселились из Малороссии в Сибирь еще при Столыпине. Отсюда и фамилия Гай. У нас в доме хранилась старая бандура – украинский народный музыкальный инструмент. Мой предок был талантливым бандуристом. Особенно проникновенно он исполнял украинскую народную песню: «Выйды, коханая, працэю зморэна, хочь на хвылыночку в гай» – «Выйди, любимая, уставшая после трудной дневной работы, хоть на минуточку в сад».
Так за предком моего визави слово «Гай» и приклеилось, стало кличкой, а потом и фамилией. В Сибири переселенцы столыпинского призыва прижились, пустили корни и стали крепкими, преуспевающими земледельцами. Кормили хлебом чуть ли не всю Россию и пол-Европы. Но затем грянула революция, экспроприация, коллективизация, и Максим Гай из кормильца и всеми уважаемого человека превратился в чуждый элемент. Он никак не мог понять, почему он, всю жизнь трудившийся от зари до зари, должен все свое состояние отдать каким-то голодранцам, бездельникам, лоботрясам. И в припадке беспросветного отчаяния Максим Гай сжег и зерно, и скотину. От ГУЛАГа или даже расстрела его спасла преждевременная смерть. Слава Богу, хоть умереть дали в своей постели. Местная власть смирилась с тем, что контра ушла от возмездия, но запомнила. Крепко запомнила. Уже после страшной кровопролитной войны, когда на деревне остались, можно сказать, одни бабы да недокормленные пацаны, сразу после вручения аттестата зрелости на выпускном вечере взяли Максима Гая-младшего как сына злейшего врага народа. От голодной смерти в лагере его спас… Николай Петрович Старостин. Да, тот самый знаменитый спартаковец, кумир всех советских пацанов. Однажды, когда Максим превратился уже в живые мощи, и его шатало, как жалкую былинку на ветру, Николай Петрович Старостин, который заведовал лагерным пищеблоком, незаметно сунул ему в карман пайку хлеба. А ведь за такой жест милосердия могли и к стенке поставить.
Максим эту пайку до последней крошечки съел ночью под одеялом.
И так продолжалось много дней. Оказывается, Максим Гай был не один, кого Николай Петрович Старостин, великий футболист, смертельно рискуя, спасал от неминуемой смерти. Много лет спустя в Красноярске, во время встречи с народным артистом СССР Петром Сергеевичем Вельяминовым Максим услышал от него такую же историю. Его тоже взяли после окончания школы и тоже за то, что не отрекся от отца. И его тоже спас Николай Петрович Старостин от неминуемой смерти.
– Представляешь, как же он рисковал, спасая нас, доходяг. И ведь не одного, – как-то даже не сказал, а простонал Максим Максимыч. – Я к чему это все рассказываю. Как-то мне попалась зачитанная до дыр книжечка «Мифы и легенды древней Греции». И особенно меня поразил миф о Лабиринте. И аккурат в ночь на 5 марта 1953 года – видно, под впечатлением этого мифа, – мне приснился страшный сон. Как будто не Тесей, а я мечусь в этом страшном Лабиринте. Как будто меня преследует страшный рык Минотавра. И куда я ни бросаюсь – натыкаюсь на налитые кровью глаза и рогатую башку этого чудовища. И когда уже ноги подкашивались и сердце готово было выскочить из груди, мне явилась Ариадна и протянула спасительную нить. Я увидел свет в конце Лабиринта и… проснулся от радостных воплей в бараке. По радио сообщили о смерти Сталина. Сон оказался вещим. Сдох Людоед. Через год меня полностью реабилитировали. Я вернулся домой, поступил в институт, встретил единственную в мире сибирячку. У нас хорошие дети и внуки. Но все равно всю свою жизнь я прожил в тени Минотавра. И вот сегодня ночью, аккурат тридцать восемь лет спустя, мне опять приснился тот вещий сон, но уже без Минотавра. Одна тень его шастала по Лабиринту. И опять мне встретилась прекрасная Ариадна с серебряной нитью. И я помчался к выходу, прямиком к солнцу. К чему бы это? А… неважно, – махнул рукой Максим Максимыч и вытащил откуда-то заветную бутылочку сибирского бальзама. И разлил понемножку в два граненых стакана.
А шесть месяцев спустя после этой удивительной встречи грянул август 1991 года.
И на обломках самовластья не написали наши имена. На обломках самовластья заплясали маленькие тени большого Минотавра.
Но я все-таки помню эту братскую ночь в Братске и этот удивительный тост.
Как эта лампада бледнеет пред ясным восходом зари, так ложная мудрость мерцает и тлеет пред солнцем бессмертным ума.
Да здравствует Солнце, да скроется тьма!..
Главное – не выпускать из рук нить Ариадны.
2. Место клизмы…
Мы вместе с Наташей Дарьяловой и Аркадием Вайнером создавали телеканал «Дарьял-ТВ». Аркадий Вайнер был сложный человек. С одной стороны, добрый, мудрый, остроумный, душа любой компании, искрометный собеседник. С другой стороны, как только он переступал порог студии, в нем просыпался строгий, требовательный, жесткий начальник. Оно и понятно. На его плечи лег тяжелейший груз сложного и ответственного предприятия. Хотя, возможно, он старался компенсировать мою неисправимую каратаевщину. Я мог увлечь всех каким-нибудь проектом. А вот с производственной дисциплиной я всю жизнь был не в ладах. А Аркадий Александрович крепко держал в руках бразды правления. Перед ним все трепетали. Особенно трепетал мой зам по рекламе Карен Асатурян. Когда его вызывал на ковер сам Вайнер, он начинал дрожать как осиновый лист, и произносил, уходя на прием, свою коронную фразу: «Место клизмы изменить нельзя».
3. А за углом…
В незабвенные времена моей молодости, во второй половине ХХ века, журналистов называли подручными партии. Без указующей роли партии не проходил ни один сценарий на телевидении. Помню, в нашу редакцию учебных и научно-популярных программ ЦТ один автор нам принес сценарий по истории о жизни английской аристократии. Естественно, последовало грозное обвинение в безыдейности, в апологетике эксплуататорского класса, в отсутствии марксистско-ленинского взгляда на историю. Автору пришлось переделывать сценарий с точки зрения классового взгляда на историю. Он и переделал. Идет эпизод чаепития в древнем аристократическом особняке в самом центре Лондона. Все выдержано в приличном английском стиле. Примерно такой диалог: