Записки еврея

Между тѣмъ, срокъ, уговоренный между городничимъ и крупчатникомъ или еврейскимъ кагаломъ, на задержаніе раби Давида, кончился. Въ одно счастливое утро, потребовали арестанта, не въ полицію, а къ городничему на домъ.

— Поздравляю тебя, любезнѣйшій, съ полученными на твой счетъ справками, встрѣтилъ его начальникъ, ковыляя на своей деревяшкѣ и скорчивъ свое лицо въ самыя доброжелательныя складки.

Раби Давидъ получилъ уже подробное извѣстіе изъ дому. Отъ догадался, что справки вовсе не были забираемы, иначе онѣ не получились бы такъ скоро. Было ясно, какъ день, что подъ этихъ благосклоннымъ пріемомъ скрывалось поползновеніе на благодарность со стороны арестанта, освобождаемаго великодушнымъ начальникомъ. Но раби Давидъ твердо рѣшился туго держать свой кошелекъ, и хоть этимъ отомстить городничему. Онъ принялъ ласковое поздравленіе городничаго серьезно и сухо.

— Что же по справкамъ оказалось, ваше высокородіе?

— Оказалось, что ты точно то лицо, которое по паспорту показано. Ну, значитъ, все ладно.

— Что жъ? Свободенъ я?

— Почти, отвѣтилъ городничій съ какой-то очень замысловатой улыбкой.

— Когда же вы освободите меня?

— Когда мнѣ — понимаешь — мнѣ вздумается! заоралъ городничій ужъ благимъ матомъ…

— Паспортъ имѣю, ваше высокородіе, по справкамъ, какъ вы изволили сказать, я не оказываюсь бродягой, что же еще остается?

— Что остается? повторилъ городничій, стараясь подражать голосу и интонаціи еврея, и неистово стуча деревяшкой о полъ. — Ты смѣешь меня допрашивать, неумытое ты рыло, ты жидъ вонючій? Не знаешь чести повалиться въ ноги начальству, да ручку поцаловать за правосудіе и милостивое обращеніе, а еще хорохонишься, конокрадъ ты этакій, шахаръ-махеръ могилевскій? У другаго начальника ты давно бы по этапу прогулялся. Тебя пожалѣли и мигомъ дѣло покончили, а его обезьянная рожа еще надулась. Эка важная птица какая! Маршъ въ холодную! Эй! Десятскій!

— Ваше высокородіе! За что же опять въ холодную? спросилъ струсившій бѣднякъ.

— Справки неполны… и все тутъ.

— Ваше высокородіе! завопилъ еврей, вторично убѣдившійся, что полиція хитра на выдумки: — я чувствую ваше благодѣяніе. Я благодарить хочу.

— То-то же; давно бы такъ, каналья! Сколько?

— Синюю, ваше высокородіе. Я бѣдный человѣкъ.

— Что? Шутишь?

Арестантъ досталъ между тѣмъ изъ кошелька двѣ синихъ ассигнацій и почтительно вручилъ ихъ хромому герою.

— Мало, сказалъ тихо и грустно городничій. — Ну, да Богъ съ тобою; можетъ, ты и бѣдный человѣкъ. Впредь знай, какъ обращаться съ начальствомъ. Ступай къ квартальному, получи паспортъ. Ему уже объ этомъ приказано, а ты ему все-таки дай такъ какую-нибудь мелочь. Прощай, любезный. Приведетъ Богъ еще разъ свидѣться, — поаккуратнѣе сочтемся…

Наконецъ, раби Давидъ получилъ свободу. Въ наивозможно-короткое время онъ покончилъ свои дѣла и уѣхалъ домой. Тамъ онъ узналъ объ опасномъ положеніи его любимца. Несмотря на это, онъ въ душѣ благодарилъ мудрое Провидѣніе, наславшее на отца моего тяжкую болѣзнь, которая одна спасла его отъ козней ожесточенныхъ враговъ. Раби Давидъ, съ свойственной ему энергіей, принялся за двойное спасеніе своего протеже: разумно позаботился о его содержаніи и леченіи въ больницѣ, и въ одно и то же время пустилъ въ ходъ всю хитрость, для избавленія отца отъ угрожавшей ему опасности со стороны рекрутскаго присутствія. Несмотря, однакожь, на всѣ старанія вліятельныхъ лицъ, въ томъ числѣ и начальника губерніи, принимавшихъ живое участіе въ этомъ вопіющемъ дѣлѣ, надежды раби Давида все-таки не осуществились: до такой степени приговоры общества были всесильны. Но въ такой мѣрѣ, какъ одна опасность увеличивалась, другая — уменьшалась съ каждымъ днемъ: болѣзнь разрѣшилась счастливымъ кризисомъ, и больной быстро началъ выздоравливать. Отъ этого выздоравливанія раби Давидъ приходилъ въ отчаяніе. Если несчастный больной такъ быстро будетъ продолжать оправляться, то чрезъ нѣсколько дней — не миновать ему сѣрой шинели.

Оставался единственный выходъ изъ этого положенія — достать наемщика[29]. Денегъ раби Давидъ не жалѣлъ. Возникало другія, болѣе крупныя затрудненія. Если еврей желалъ поставить за себя охотника, то этотъ охотникъ долженъ былъ бытъ непремѣнно тоже еврей, и не иначе, какъ изъ среды того же самаго общества, въ которомъ состоялъ наниматель. Раби Давидъ, однакожъ, безъ устали хлопоталъ, разослалъ факторовъ, пустилъ въ ходъ различныя тайныя пружины, и съ помощью счастливаго стеченія обстоятельствъ отъискалъ желаемое. Наемщикъ нашелся, содралъ съ нанимателя громадную сумму, и сверхъ того тиранилъ, издѣвался надъ раби Давидомъ, и капризничалъ въ самомъ безобразномъ видѣ. Но раби Давидъ, однажды рѣшившись, во что бы то ни стаю, снасти отца моего, переносилъ все его съ стоическимъ хладнокровіемъ. Наконецъ, наемщикъ былъ представленъ въ пріемъ, и ему, по техническому выраженію тогдашняго времени, дали лобъ. Отецъ мой былъ спасенъ.

Отъ больнаго скрывали всѣ колебанія его участи, и вотъ въ одно, истинно-прекрасное утро, послѣ окончательнаго пріема наемщика, раби Давидъ, запыхавшись, раскраснѣвшись и весь облитый потомъ, вбѣжалъ въ ту палату, гдѣ находился больной, бросился ему на шею, и со слезами радости вскрикнулъ:

— Богу молись, Зельманъ! Ты спасенъ. Теперь ты мой.

Пролетѣло лѣто и осень, наступила зима съ ея длинными вечерами. Раби Давидъ, болѣе свободный по зимамъ, началъ по вечерамъ посвящать отца моего въ сферу тѣхъ незначительныхъ свѣдѣній по части технической механики, которыми онъ руководствовался на практикѣ, при постройкѣ винокуренныхъ заводовъ. Сверхъ того отецъ мой, пользуясь совершенною свободой, въ досужее время, бросился съ жадностью на изученіе математики и астрономіи, къ которымъ чувствовалъ непреодолимое влеченіе. Частыя бесѣды опытнаго и разумнаго раби Давида пріучили моего отца къ практическому взгляду на жизнь и людей. Угаръ, вынесенный имъ изъ той среды, изъ которой его изгнали, мало помалу началъ проходить, забитость уступала мѣсто постепенно возникающему сознанію собственнаго достоинства. Онъ смѣлѣе посмотрѣлъ на жизнь и не опускалъ уже взора при встрѣчѣ со взоромъ людей, твердо на него глядѣвшихъ. Слѣдствіемъ этой смѣлости было то, что встрѣтившись однажды съ глазами дочери раби Давида, живой и бойкой смуглянки, и твердо выдержавъ ея взглядъ, онъ имѣлъ случай убѣдиться, что глаза эти смотрятъ на него съ особенною нѣжностью и любовью. Съ этой минуты глаза его слишкомъ часто останавливались на подвижномъ лицѣ дѣвушки. Чрезъ нѣкоторое время старикъ, по своему обыкновенію, безъ всякихъ предисловій, прямо предложилъ отцу моему жениться на своей любимицѣ Ревекѣ. Счастіе моего отца было безгранично: онъ сдѣлался мужемъ, раздѣлялъ труды своего тестя по постройкѣ и управленію винокуренными заводами, составилъ себѣ небольшой капиталецъ, и сдѣлался наконецъ самостоятельнымъ механикомъ. Въ довершенію счастія, родился и я на свѣтъ божій, чтобы умножить собою число евреевъ — страдальцевъ тогдашняго времени.

II. Страданія дѣтства

Нѣтъ ничего скучнѣе, какъ присутствовать при рожденіи героя разсказа, и няньчиться съ нимъ до тѣхъ поръ, пока онъ не начнетъ жить жизнью сознательною. Не желая наскучать своихъ читателямъ безъ особенной надобности, я пропускаю первые семь лѣтъ моей жизни, и приступаю прямо къ тому періоду моего существованія, съ котораго я началъ туманно сознавать себя и ту горькую судьбину, которая не переставала тяготѣть надо мною во всю жизнь. Если евреи развиваются нравственно необыкновенно рано, то они этой ненатуральной скороспѣлостью обязаны исключительно безжалостнымъ толчкамъ, которыми судьба надѣляетъ ихъ съ самаго ранняго дѣтства. Бѣда — самая лучшая школа.

Первые семь лѣтъ моей жизни не представляютъ никакого особеннаго интереса. Мать моя, кажется, очень любила меня, хотя я и часто чувствовалъ на хиломъ своемъ тѣлѣ тяжесть полновѣсной ея руки. Отецъ былъ всегда суровъ и угрюмъ, почти никогда не ласкалъ меня, но въ то же время и не билъ. Если я надоѣдалъ домашнимъ своимъ ревомъ или хныканіемъ, то отцу моему стоило только посмотрѣть своими серьёзными, задумчивыми глазами, чтобы заставить меня замолкнуть и уткнуть голову въ пуховики. Онъ на меня смотрѣлъ, какъ на червяка, котораго недолго раздавить, но что пользы? — вѣдь всѣхъ червяковъ не передавишь, и онъ былъ правъ: матѣ моя народила ему цѣлую кучу такихъ червяковъ, какъ я. Жили мы въ деревнѣ, въ какомъ-то дремучемъ лѣсу. Нѣсколько избъ и избушекъ, вдали вѣчно дымящая винокурня, рѣчка, извивающаяся между высокими соснами, рогатый скотъ и тучные кабаны, откармливаежые на бардѣ, вѣчно испачканные мужики и бабы, — вотъ картина, врѣзавшаяся въ моей памяти, и непоблѣднѣвшая въ ней до сихъ поръ. Мнѣ стоитъ закрыть глаза, и вся панорама передо мною. Отецъ мой часто бывалъ въ отлучкахъ. Мы жили въ полномъ уединеніи, лишь изрѣдка заворачивали къ намъ проѣзжіе евреи воспользоваться братскимъ гостепріимствомъ и недолго оставались. Всякій разъ, при появленіи чужой личности, меня немедленно высылали въ кухню.

29

Достать наемщика было чрезвычайно трудно въ былое время, не потому чтобы тогда, какъ и въ настоящее время, нельзя было найти людей, готовилъ продать себя за кусокъ хлѣба, людей, для которыхъ все равно гдѣ бы ни влачить жалкую жизнь и мыкать горе, а потому что правительство, неізвѣстно для какой цѣли, затрудняло эту статью. Наемный охотникъ долженъ былъ быть того же вѣроисповѣданія, того же сословія и изъ того же самаго общества, какъ и наниматель. На нравственную сторону набираемыхъ рекрутъ вниманія тогда не обращалось; что же за разница государству имѣть солдатомъ еврея, киргизца, мѣщанина или купца?