Записки еврея

— А въ контрактѣ что сказано?

— Развѣ я знаю, что они тамъ въ контрактѣ написали? — я почти безграмотенъ. Имѣя дѣла съ своимъ братомъ-евреемъ, могъ-ли я допустить, что меня захотятъ ограбить?

— Попробую, но обѣщать не могу…

— Побойтесь Бога, помогите, я вамъ уже пару серебрянныхъ подсвѣчниковъ…

Взятка была въ ходу и въ откупной сферѣ.

— Къ моему убогому хозяйству, какъ видите, серебрянные подсвѣчники будутъ не совсѣмъ кстати. Оставьте ихъ у себя. Постараюсь за словесное «спасибо».

Я отыскалъ контрактъ и счеты этого несчастнаго поставщика. Миновавъ Дорненцверга, я обратился прямо къ принципалу.

— Необходимо покончить эти счеты, чтобы занести ихъ въ гроссбухъ, доложилъ я.

— Въ чемъ же остановка? спросилъ принципалъ.

— Надо порѣшить прежде, кто кому долженъ: вы ли поставщику или онъ вамъ.

Принципалъ со вниманіемъ прочелъ контрактъ и просмотрѣлъ счеты, испещренные лживыми примѣчаніями Дорненцверга.

— Судя по этимъ выводамъ, намъ слѣдуетъ отъ поставщика до пятнадцати тысячъ; такъ и запишите.

— Позвольте. Выводы эти — придирчивы, несправедливы.

— А! благодѣяніе!..

— Нѣтъ, справедливость только. Позвольте мнѣ сдѣлать возраженія противъ этихъ отмѣтокъ.

Я объяснилъ положеніе несчастнаго, наконецъ, сообщилъ о цифрѣ блестящаго результата отъ этой поставки для откупа.

— Контрактъ, добавилъ я — въ этомъ случаѣ, имѣетъ одинъ только юридическій смыслъ.

— А вы какого смысла доискиваетесь въ контрактахъ?

— Контрактъ не долженъ противорѣчить совѣсти…

Откупщикъ загадочно посмотрѣлъ на меня.

— Совѣсть… справедливость… общественное мнѣніе, процѣдилъ онъ сквозь зубы, скорчивъ крайне-презрительную гримасу. — Велите заплатить ему, рѣшилъ онъ рѣзко.

Бѣднякъ былъ спасенъ.

Какъ Тугаловъ далъ мнѣ кличку «Щеголь», такъ откупщикъ сынъ, не знаю почему прозвалъ меня философомъ. Но въ голосѣ послѣдняго при произнесеніи этого насмѣшливаго титула, не слышалось того презрѣнія, какое чувствовалось въ кличкѣ «Щеголь». Откупщикъ сынъ далеко меня не презиралъ; онъ смотрѣлъ только на меня тѣми глазами, какими смотритъ дѣловой, ожесточившійся въ борьбѣ опытный старикъ на увлекающагося юношу. Я въ душѣ считалъ его человѣкомъ черствымъ, безсердечнымъ и скупымъ, но уважалъ его и восторгался его необыкновенными способностями, замѣнявшими ему образованіе. Въ послѣдствіи, когда я набрался побольше житейскаго опыта, я его еще больше оцѣнилъ.

Во время моихъ разъѣздовъ съ принципаломъ, гораздо позже, мы однажды остановились въ маленькомъ городкѣ. Прогуливаясь, отъ нечего дѣлать, по грязнымъ улицамъ, я наткнулся на еврейскаго мальчика, продающаго крендели. Я заговорилъ съ нимъ, спрашивая о чемъ-то.

— Какимъ случаемъ попалъ ты сюда? спросилъ я мальчика.

— Я сирота. Меня какъ лакея завезъ сюда еврейскій купецъ, а потомъ разсердился и бросилъ тутъ. Я имѣлъ тогда капиталу два злотыхъ и началъ торговать кренделями.

— И что же?

— Ничего, живу, слава Богу.

— Давно уже торгуешь?

— Болѣе года.

— А большой капиталъ успѣлъ уже составить? спросилъ я его, смѣясь.

— Прожилъ вѣдь! Капиталу тоже имѣю, свыше корбованца.

— Неужели весь этотъ товаръ стоитъ только одинъ цѣлковый?

— О, нѣтъ, тутъ болѣе, чѣмъ на два карбованца. Мнѣ пекарь вѣритъ въ долгъ на цѣлый карбованецъ.

— И ты доволенъ своей судьбою?

— Отчего же? доволенъ. Конечно, будь капиталу побольше… кредита было бы больше; совсѣмъ иначе торговля пошла бы. Я былъ бы счастливъ. Да гдѣ взять?

— А при какомъ капиталѣ ты считалъ бы себя совершенно счастливымъ? полюбопытствовалъ я, заинтересовавшись толковымъ выраженіемъ мальчугана.

— Имѣй я… три карбованца собственныхъ…Гм… Да что объ этомъ и говорить!

Я досталъ изъ путевыхъ денегъ принципала три серебряныхъ, блестящихъ рубля и положилъ ихъ въ корзинку торговаго мечтателя. Мальчуганъ до того оторопѣлъ отъ неожиданности, что не могъ произнести ни слова.

Во время обѣда, я, улыбаясь, обратился къ принципалу.

— Вашими тремя рублями осчастливилъ я сегодня человѣка, такъ, какъ никогда не будетъ счастливъ Ротшильдъ со своими милліардами.

— Но почему именно вы благодѣтельствуете моими деньгами, а не своими?

— Я самъ почти нуждаюсь въ благодѣяніи. Затѣмъ, я передалъ весь мой разговоръ съ его юнымъ землякомъ.

Лицо принципала приняло самое насмѣшливое выраженіе.

— Глупости! Вы думаете, что вы его осчастливили? Вы его теперь сдѣлали несчастливымъ на всю жизнь.

— Не понимаю вашей мысли.

— Прежде, этому дураку хотѣлось имѣть три рубля, нашелся чудакъ, который ему ихъ далъ. Дураку легко досталось. Теперь, имѣя четыре рубля, онъ возмечтаетъ о четырнадцати. Онъ будетъ напрасно мечтать и выжидать: философы, подобные вамъ, не часто разъѣзжаютъ по бѣлу свѣту для услады уличныхъ негодяевъ.

Въ этихъ немногихъ словахъ вылился весь человѣкъ, съ его сухо практическимъ взглядомъ на людей и жизнь.

Въ страшную эпоху пойманниковъ[84] я посвящалъ большую часть своего досужаго времени писанію просьбъ и докладныхъ записокъ тѣмъ изъ несчастныхъ евреевъ, которые попадались въ разставленные имъ силки. Моя канцелярія охотно работала вмѣстѣ со мною. Многихъ мы спасли. Я сдѣлался популяренъ между евреями. Ко мнѣ обращались смѣло. Въ личномъ трудѣ я ни кому не отказывалъ. Уважая меня какъ человѣка, евреи, въ то же время, презирали, какъ еврея. На меня указывали пальцами, какъ на пугало. Я пользовался репутаціей отпѣтаго еретика.

Одна удачная выходка сдѣлала меня окончательно коноводомъ моихъ сотоварищей по службѣ.

День рожденія Дорненцверга праздновался съ торжествомъ. На торжественный этотъ вечеръ приглашался, въ число прочихъ гостей, и весь конторскій персоналъ, отъ мала до велика. Приглашенные служители, на этихъ вечерахъ, играли самую жалкую роль, слонялись робко, боязливо по отдѣльнымъ угламъ, не смѣя присѣсть; ихъ никто изъ тузовъ не ободрялъ, ни словомъ, ни вниманіемъ. Довольствовались однимъ тѣмъ, что накормивъ звѣрей, отпускали ихъ домой, не протянувъ даже драгоцѣнной руки на прощанье. Возмутительнѣе всего было то, что праздникъ этотъ, для служителей-горемыкъ, начинался не съ утра, а съ поздняго вечерняго часа. Ихъ заставляли работать до обыкновеннаго урочнаго времени; имъ не дарили ни одной минуты труда. Измученные, разбитые, полусонные, они обязаны были отправляться на вечеръ, чтобы образовать не изящную декорацію у ногъ своего погонщика. У нихъ отнимали драгоцѣнные часы единственнаго ихъ блаженства, сна.

Наступилъ радостный день рожденія великаго Дорненцверга.

— Сегодня мы, по заказу, должны радоваться, сказали мнѣ нѣкоторые сослуживцы.

— Какъ, радоваться? Но кто же заставляетъ? удивился я.

— Вечеромъ мы будемъ приглашены для трехъ-часовой стоянки на ногахъ и для изліянія поздравленій.

— И вы пойдете?

— Мы обязаны идти.

Цѣлыхъ два часа я бился съ ними и убѣждалъ бѣдняковъ. Я истощилъ все мое убогое краснорѣчіе, рисуя имъ картину ихъ униженія, возбуждая въ нихъ чувство сознанія человѣческаго достоинства.

— Вы боитесь потерять свой хлѣбъ? убѣждалъ я ихъ. — Чудаки! въ насъ больше нуждаются, чѣмъ мы въ нихъ. Поймите, мы вырабатываемъ имъ богатства, а они насъ кормятъ соломою и нравственно бичуютъ какъ животныхъ. Сегодня вечеромъ вамъ предлагаютъ сѣно и плеть.

Мои слова подѣйствовали. Было рѣшено, что вечеромъ, всѣ соберутся у меня.

Мы пили чай вечеромъ. Я и еще два-три болѣе рѣшительныхъ хохотали, болтали, стараясь разсѣять страхъ, ясно выражавшійся на лицахъ нѣкоторыхъ слабыхъ сотоварищей.

Прибѣжалъ запыхавшійся лакей Дорненцверга.

— Хорошо, что я васъ всѣхъ засталъ вмѣстѣ, обрадовался онъ. — Идите къ уполномоченному, сію минуту; всѣхъ требуютъ.

— Ночью никакой службы нѣтъ, рѣзко отвѣтилъ одинъ изъ бунтовщиковъ.

— На вечеръ, къ ужину васъ требуютъ. Нешто не знаете, что сегодня день рожденія нашего барина?

84

Эта эпоха изъ еврейской жизни пятидесятыхъ годовъ изображена авторомъ въ отдѣльномъ разсказѣ, не появившимся еще въ печати. Авт.