Страница 16 из 22
Мне хорошо на людях одному. Скрипи, трамвай, греми в кольце железном! Скрипи-греми! Счастлив, кому дано из колеи осточертевшей выпасть и время на ходу остановить! Развоплощенность – это путь свободы. Как хочется в ладони зачерпнуть минуту-две, в пустую горсть вглядеться, держать, держать, ни капли не пролить. И как повеет чем-то… Лето, лето, весна цветов, пионы и бензин, искрят газоны, тянет травостоем, и запах детства слышен за квартал.
…А ночью, чтоб отец не увидал,забраться на душистый сеновалв конюшне милицейской и впотьмах –змея! змея! – испытывая страх,лежать на сене – а покос лесной –и каждый шорох чувствовать спиной.И долго в небо черное глядеть.Раскинуть руки – и лететь, лететьнад красной водокачкой голубой,над каланчой и заводской трубой,над колокольней – и рукой задетьза колокол – и раскачнется медь.И вдруг очнуться: что это? И гуд,и лошади копытами гребут…И вспыхнет неба вольтовый квадрат –удар! – и оглушительный раскатвсё сотрясет, и шелест налетит,порыв, еще – и ливень загудит…О доблесть малых: страх, восторг и страх!И топот, топот, топот в денниках.А я мальчишка, мне двенадцать лет,как выкидыш я выброшен на свет,мне интересно жить еще, я мал,я сам себя еще не осознал,не знаю, что за грохоты гремят,какие кони в темноте храпят –из-под земли – всё громче, всё грозней…Я оторвался от своих корней, и эта память мне уже чужая, и я уже другой… Но что же, что издалека томит, не отпускает, а кружит, кружит? Что за дикий бег? Куда летит трамвай, и жизнь, и время? Что слышит мать из тишины своей, той тишины последней? Кто ответит? Я мир искал, а потерял себя, и на годах, как на конюшне старой, замок навешен… Как копыта бьют! Стучат! Стучат! Пусть выпрямят дорогу, пускай зальют асфальтом колею, а я свое дослушаю – Тишинский! – додумаю, а нет – так домолчу. А впрочем, хватит. Что там, Белорусский? Пора сходить. И снова этот шум:
Цветы. Газеты. Квас. Он льется, льется… – Эй, гражданин, не мешкайте в дверях!Проходит всё, и только остаетсянеслышный шелест, только шум в ушах…1973* * * («Радости нужен повод…»)Радости нужен повод:день ли рожденья, годсвадьбы – гуляй, коль молод.Горе само найдет.Даром не потревожит,лишних не скажет слов,руку молчком положит,глянет в глаза: готов?Вздрогнешь как от ушиба,жизнь пронесется вспять…Вот и учись как рыбавоздух пустой глотать.Начало 1970-хТри стихотворенияIОтца и мать двойным ударомсвалила смерть. Их сон глубок.Теперь они в подлеске старомлежат ногами на восток.Лежат, а сбоку стынет лужа,а сверху воронье кружит,и шелестит венок: от мужа,а муж в земле сырой лежит…II…И поглотила одна могилавас друг за другом – и холм сровняла.И то, что жизнью недавно было,теперь землею и снегом стало.И не поверить, как это просто:в дыму морозном, в ограде теснойрядком два-оба – среди погоста –сугроб надгробный да крест железный.И всё. И солнце в морозном дыме.И от рожденья до смерти – прочерк.А я вас вижу еще живыми,затянут намертво узелочек…Спите спокойно. Теперь одни вы.И голос давний, уйду ль, уеду: – Не забывай нас, пока мы живы,не будет снегу – не будет следу.И стук какой-то. Окину взглядоми догадаюсь: наверно, с ланки.Каток кладбищенский где-то рядом,колотят клюшки по мерзлой банке.А снегу, снегу – само сиянье!Гляжу – а вас и следы простыли.Лишь снег остался да в поминаньедва красных яблока на могиле…IIIНа бывшем пруду монастырском ребячий каток.Кресты и ограды, а рядом канадки и клюшки.Еще мы побегаем малость, подышим чуток,пока не послышится судный удар колотушки!Как жизнь эта мечется – зимня, желанна, жалка,но высшая мера часы роковые сверяет:стучит колотушка – и рядом удары с катка,играют мальчишки – и трубы играют, играют…1974ВелосипедыЧто есть и что останется – не знаю.Как тень мелькает за ее спинойстремительной, как вспыхивает солнцена втулке колеса! Она легкакак бабочка, и на лету трепещеткрахмальный фартук белый – догони!И колея в черемушник ныряет,и воздух, воздух хлещет и пьянит,а я припал к рулю, верчу педали,я догоню ее! Но нет, едва ли…Как ненасытна жизнь в пятнадцать лет!Записка в книге, зуд велосипедный –и целый день томишься, и во снекуда-то сломя голову несешься,она на раме, ты в седле – и прядьотбившаяся горячит и дразнит,а повернется – губы и глаза,глаза и губы – и колючий шелест,желанья полный, рама и седло –и пустота!.. О, разрешенье плоти, –так выбивает пробку к потолкуи раздраженно пузырится пена!А мы, душа, другие знали сны,но пролетели врозь велосипеды,лишь имена Simpson и Diamantеще тоской черемуховой веют,послевоенной, злой… Но чтоб теперь,теперь столкнуться на перроне: ты ли? –и отшатнуться: круглое лицо,прямая полногрудая фигура,затянутая узким ремешкомкак дачный саквояж, и зонт японский –чужое всё! – и только твердый взглядкак вызов да еще сухие губынадменные… Зачем, зачем всю жизнья догонял тебя? Теперь я знаю,что первая любовь обречена,но медлю почему-то… Так однаждыстоял я у киоска Porno-sex,о принце Датском смутно вспоминая,о вопле паровозном, о письме: – Я больше не люблю тебя, – а рядомвечерний Копенгаген жил, и негрглядел в киноглазок, и кто-то шеютянул, чтоб оттеснить его, взглянуть,увидеть нечто… Есть у нас секреты,а тайны нет… Как вздрагивает зонт…Нелепо говорить, молчать нелепо.И хорошо, что поезд подошел. – Звони! – и двери стукнулись резиной…Не может быть, чтоб я тебя любил.Не может быть. Я ничего не помню.Но отчего же так не по себе,как будто в чем виновен? Нет, довольно,довольно с нас и собственных забот!И мне они дороже тех кошмарныхсчастливых снов, какие только разсбываются, когда мы не готовыдля счастья… А она еще летиткак бабочка, еще летит, мелькая,непойманная, легкая такая…А иногда мне хочется шепнутькак на духу, всего два слова: времяубийца, а не лекарь…1974