Страница 7 из 45
– Простенько, но со вкусом, – сказала Люба. – Сойдет для экзамена. Ты, Регина, оказывается, очень пикантная женщина.
– А что такое «пикантная»?
– Подрастешь – узнаешь. И платочек еще вот сюда, на шею. Так, а теперь возьми-ка мою тушь… Выйдем отсюда сейчас и обязательно купим тебе тушь и помаду – без этого нельзя. Ну-ка, посмотри на себя в зеркало!
Я посмотрела. Там, как бывает в сказках, стояла какая-то совершенно другая девушка -выше, тоньше, милее, изящнее…
Ничего «такого» я не носила никогда в жизни. Я еще помнила толстые колготки, которые вечно спускались и висели складками, потом, когда все уже стали носить синтетику, неважно, кто в каком классе, модны были колготки «в сеточку», про которые, правда, тетя Зина говорила, что я в них похожа на проститутку, потом были брюки-бананы, которые, кажется, меня страшно уродовали, но это опять же было модно, и потом, мама с таким трудом выкроила деньги на то, чтобы купить мне что-то на рынке, – не говорить же, что «не идет». Да и вообще, откуда я знала, что мне идет, что нет – лишь бы было «прилично» и «как у всех». Но и прилично было далеко не всегда – не могли, конечно, считаться приличными зеленые сапоги, доставшиеся отцу на какой-то заводской распродаже (почему зеленые – загадка, но тут уж ничего не поделаешь, что дали, да еще потом отец подбил их подковками, чтобы ноги не скользили – и в школе я топала в них по каменному полу первого этажа, как солдат), жуткая моя сменная обувь – туфли на каблуке, предмет маминых переживаний, про которые я тоже не посмела сказать ей, что из-за них надо мной все смеются – слишком старомодные, свитер, в котором я ходила с пятого по девятый класс – он все надвязывался и надвязывался, и даже разными нитками, так что рукава и подол постепенно превращались в нечто полосатое «в мексиканском стиле», шерстяная юбка в катышках, «бухгалтерской длины», мохеровая кофта, тренировочные штаны, в которых я вынуждена была мыть полы и окна на субботниках, потому что – ну не было у меня модных джинсов! Я старалась не переживать из-за всего этого – полкласса ходило так же. А вторая, более счастливая половина – в турецкой джинсе с заклепками. Ничего похожего на этот воздушный силуэт, на эти летящие очертания, которые я видела в зеркале, у меня никогда не было. Я себя не узнавала – но мне было так хорошо!
– Очень хорошо, – вынесла окончательный вердикт Люся.
И, чтобы убедить меня в необходимости расстаться с деньгами, обратилась к третейскому судье – продавщице.
– Ну ведь правда же, скажите, – другой человек?!
– Правда, – подтвердила продавщица. – Очень идет. Заиграла девочка.
– Конечно, – подытожила Люся, – хорошо бы тебе к этому колечко или хоть цепочку… Ладно, не все сразу.
В общем, из магазина я вылетела счастливая, но абсолютно без денег. Пришлось залезть даже в неприкосновенный запас – отложенное на обратную дорогу.
– Ничего, прорвемся, – успокаивала меня Люся. – Будешь сухой корочкой питаться, зато выглядеть человеком! Тут Питер, тут это важно!
И хотя этим прекрасным костюмом предполагалось поразить преподавателей на экзамене, на объявление оценок я решила пойти тоже в нем – для тренировки. Костюм мне нравился безумно, в туфлях хотелось танцевать, блузка приводила меня просто в какой-то немой восторг – я никогда не видела такой блузки. К тому же стояло прекрасное, дивное лето, город, в который я уже начала влюбляться, играл всеми красками, и предполагалось потом пойти гулять – не могла я не надеть новую блузку, не удержалась. А теперь я стояла в вестибюле, забыв про платок, который Люся умело повязала мне на шею, забыв про юбку, забыв про блузку…
Дура. Тебе же говорили, столько раз говорили, что ты дура. А ты все не верила, все на что-то надеялась.
– Только не переживай. Только не переживай! Ничего не случилось, все поправимо. Мы сейчас пойдем и посмотрим, когда в «Кульке» экзамены, и ты быстро перекинешь документы. А жить пока в Пушкине у моих можно… Ты куда? Регина, постой! Регина, да стой, я кому говорю! Стой, дура такая, ты куда бежишь?!..
Но я бежала, не оглядываясь. Я бежала в туфлях, в которых хотелось танцевать, в юбке, которая била меня по ногам, прижимая к новой блузке сумку, данную мне тетей Зиной, оставшуюся у нее на память о Москве, бежала куда глаза глядят. Бежала по набережной реки Мойки, далеко, далеко, как только могла, а потом шла уже, заливаясь слезами, и ревела так до самой Новой Голландии. Это уже там, остановившись на каком-то мосту, я посмотрела по сторонам и, увидев темную громаду, заросшую густым плющом, спросила у проходившего мимо человека в шляпе:
– А что это, что это такое?!
– Это, девушка, Новая Голландия. Что, никогда не видели?
– Никогда!
И я еще почти час простояла перед Новой Голландией. Она так мне понравилась – так понравилась, что я поняла, что уже полюбила этот город, и что впору реветь не просто оттого, что я дура, неудачница, у меня куриные мозги, я не знаю, где ставят запятые, я не удосужилась перечитать Грибоедова и мне как всегда не повезло, не оттого, что придется возвращаться обратно несолоно хлебавши, терпеть взгляды соседей, ехидные вопросы бывших одноклассников, крики отца, слезы мамы и тяжкое отчаяние тети Зины, возлагавшей на меня все надежды, пережить весь этот позор, отказаться от мечты и пойти работать куда-нибудь уборщицей, как обещал мне отец… Просто я не хотела отсюда никуда уезжать – я уже влюбилась, как и было обещано мне тетей Зиной. Я не хотела обратно, не хотела на завод, не хотела в область, я не хотела даже в Москву – я хотела остаться здесь и каждый день видеть Новую Голландию. Я ведь и посмотреть толком ничего не успела! Ничего не видела, кроме Невского и Медного всадника, я в Эрмитаже еще не была, не каталась на кораблике… И тогда я открыла сумку, пересчитала имеющиеся у меня деньги – деньги, которых не хватало на обратную дорогу, так что и думать о ней сегодня нечего, все равно ничего не придумаешь, о ней я буду думать завтра – и пошла искать пристань с «корабликами». Сегодня я буду гулять во что бы то ни стало, сегодня я наконец праздный посетитель, турист, восторженно пялящийся по сторонам. Сегодня меня не будут беспокоить «300 золотых сочинений» и правила русского языка, я забыла их в общежитии, как и свою голову. Сегодня я свободна, как может быть свободен только человек, который потерял все. И я больше не буду плакать, я буду всем улыбаться. Я молодая, красивая, как выяснилось; я первый раз в жизни приехала в Ленинград, и у меня все впереди. Наверное.
Так я и гуляла, весь день. Плавала на кораблике, была в Петропавловке, ела мороженое, загорала у стены, завистливо глядела на купальщиков и изумленно – на немыслимо смелых старушек, стоящих рядом в ситцевых трусах и безразмерных лифчиках, спокойно являющих всему миру свою дряблую морщинистую кожу, сидела в кафе на Невском, пила там кофе из маленькой фарфоровой чашечки и ела безумно вкусный лимонный пирог, была в книжном магазине и даже в кино, а вечером я спустилась в метро и уехала куда-то на Выборгскую сторону, откуда решила спастись бегством и силилась вспомнить что-то из учебника истории, но так ничего и не вспомнила, ходила по горбатым мостам и трогала за ноги атлантов, подпирающих небесный свод на улице со странным названием «Милионная»… Чего я только ни делала этим днем, а когда наступила ночь, я решила ни в какое общежитие не возвращаться, а гулять до утра, чтобы запомнить на всю жизнь белые ночи, посмотреть на мосты и… Что еще я буду делать ночью, я не придумала, но в общежитие не пошла.
И вот наступил час развода мостов. Я стояла на набережной в окружении гуляющих парочек, студентов, запыхавшихся людей, прибежавших «с той стороны» и остановившихся отдышаться. Все ждали, когда эта махина поползет вверх, и она поползла, медленно, с глухим скрежетом, и встала в конце концов поперек белесого, мутного неба. Развели. «Концерт окончен», как говорил наш дворник дядя Леша, можно идти по домам.
– Девушка, а что же это вы одна? На темных улицах?