Страница 3 из 45
– Ну и подавитесь вы с Александровским этим «Собачьим сердцем»! – Я подумала, что скоро уже звонок и пора возвращаться обратно, сторожить в коридоре, когда откроется какой-нибудь класс и можно будет веник там попросить. – Мне кроме «Мастера и Маргариты» не понравилось ничего.
– «Маргарита» – это для баб. Про любовь.
– Сам ты дурак, Смыков, – ответила я уже на ходу. – Для баб…
И тут Смыков вдруг на выходе из «мертвой зоны» перехватил меня и потянул к себе:
– А ты – баба?
– Валька, пусти!
– Не пущу. Ты баба?
– Валька, я сейчас закричу!
– Не закричишь. Ты с урока сбежала и сама сюда пришла. Раз пришла, значит хотела…
– Валька, пусти, урод!
Пошла возня. «Возня» – это всегда противно, и в шестом классе было противно, и в девятом, а сейчас совсем стало тяжело, потому что парни сильные и уворачиваться от них все труднее и труднее. Если «возня» происходит в коридоре, на перемене, во дворе при общем стечении народа, то быстро и заканчивается, пусть со скандалом – всегда ясно, кто начал и примерно понятно, что орать и кого звать на помощь. Если «возня» начинается вечером на улице или в парке… но вечером в парк никто не пойдет, потому что всем ясно, чем это может кончиться. А тут чушь какая-то получалась, потому что нет никого, хотя вроде бы и в школе. От Смыкова я не ожидала.
Смыков как-то быстро и ловко притер меня к гаражу и начал целовать – всем ртом, прямо в губы, мокро и гадко. Я лупила по нему свободным кулаком, но вторая моя рука оказалась заведенной назад, и чем сильнее Валька наваливался на меня, тем сильнее я прижимала руку – вырваться не было никакой возможности. Закончилось все неожиданно – свистом и хохотом. Из окна второго этажа, из женского туалета, орали Светка Острецова, Ленка Лупандина и Машка Бойко.
– Что, Соколова, нашла себе любовничка?!
– Смыков, ты получше выбрать не мог? Или на целку польстился?
– Соколова, что ж ты сюда пришла – ты к нам приходи, у нас выбор больше, может, кем из мужиков и поделимся!
Гаже этой компании невозможно было себе ничего представить. Надо было проверить, что ли, туалет, прежде чем сбегать сюда. Но в туалете пахло отвратительно, и заходить туда лишний раз я не хотела. А они, конечно, тоже сбежали с урока и отсиживались там, умные и небрезгливые. И хуже всего, что через минуту, когда я все-таки освободилась от Смыкова, потому что он, кажется, сам меня отпустил, и уже убегала, сверху раздался ленивый голос нашей первой красавицы Альчук:
– Что там происходит-то? А, Соколова…
К счастью, звонок уже звенел, коридоры заполнялись, и я пронеслась за портфелем, забыв про штукатурку и веник, и нарвалась в результате прямо на выходившую из класса литераторшу. По какой-то причине наших отпустили на пару минут раньше. Пока литераторша устраивала мне выволочку за безобразное поведение и обещала неизбежный вызов родителей в школу, двойку в четверти и плохую характеристику, которая не даст мне возможности поступить ни в один институт («Впрочем, тебе это и не требуется: с твоими куриными мозгами тебя дальше вестибюля не пустят!» Ага, Булгакова под нос сует, а то, что никому ее характеристика уже не нужна, забыла!), а я стояла потупившись и все старалась так удержать дверь, чтобы штукатурки не было видно, в класс вернулась Альчук с мокрой тряпкой. Она, оказывается, сегодня была дежурной.
И в результате остались мы с Альчук вдвоем. И, пока я собирала портфель, а Альчук вытирала доску, можно было молчать, но, когда я потянулась к венику, чтобы подмести наконец в коридоре, веник, разумеется, понадобился и ей, и мы столкнулись.
– Я сейчас, только в коридоре приберу, я быстро…
Альчук вышла со мной и молча наблюдала, как я размазываю штукатурку по полу.
– Тряпку возьми.
Она царственно удалилась поливать цветы, а я поплелась в туалет наливать ведро – и вернулась оттуда опять в слезах, потому что девки эти никуда не ушли – они сидели на подоконнике и обсуждение моего поведение продолжили в таких выражениях, которые я не повторю. По их мнению получалось, разумеется, что я специально сбежала с урока, чтобы по-быстрому перепихнуться со Смыковым, пока никто не видит. Я им даже ответила, не удержалась, но вышло только хуже, потому что так ругаться я не умею, куда мне до них, а глаза у меня на мокром месте всю жизнь, поделать ничего не могу: сорвусь – и сразу в слезы.
Альчук мела пол, плавно изгибаясь, она вообще у нас была королева, спокойная, как слон. Поскольку я собиралась пойти к окну «дореветь» и уже вся была нацелена на то, чтобы забраться на подоконник и высунуться на улицу, на воздух, ведро у меня из рук почти выпало, вода пролилась на пол, а я, не замечая, пошла дальше, споткнувшись о тряпку.
– Что ж ты делаешь, Соколова? – сказали мне в спину. – Зачем же ты воду льешь? Ты мне мусор весь залила, а я его теперь должна размазывать? Убери.
Альчук, конечно, королева и во всем всегда первая – но у меня, несмотря на мою признанную всеми глупость и неспособность сдержать слезы, когда надо, гордость тоже есть. В результате, из той самой гордости, возражать я не стала, а молча принялась мыть весь класс, сама. Альчук же заперлась, просунув швабру в дверную ручку, потом пошла, села на подоконник, на то самое место, которое хотела занять я, спокойно достала сигареты и стала курить. Курила «Мальборо», не что-нибудь.
Я все-таки не удержалась:
– Ань, ты чего? Увидят.
– Не увидят. Ты что ревешь опять? Снизошла. Обычно до меня не снисходит.
– Девки достали.
– Наплюй. Из-за Смыкова?
– Ага.
– Было бы из-за чего. Смыков того не стоит.
– Да ты что думаешь, он мне нужен был, что ли? Я за веником пошла, а уборщицы не было.
– Веник во дворе искала?
– Да не во дворе! Ладно, хватит, все издеваются, и ты тоже. Эти теперь проходу не дадут. Тебе-то что…
– Эти забудут через пару дней.
– Пару дней еще выдержать надо. Главное, Валька раньше смирный был!
– Прошло время, когда они были смирные. Теперь все, смирные кончились. Заведи себе несмирного, если не хочешь, чтоб чужие лезли.
– А ты что, завела?!
Я не выдержала. Так нечестно, я знаю, гадко так, но я тоже человек, не железная. Еще неделю все нервы будут трепать, как минимум, и даже эта, которой дела до меня никакого нет, у нее свой круг.
– Кого? Смеешься? Здесь контингент не тот.
– А где для тебя контингент?
– Валить отсюда надо. Вот там и контингент будет.
Валить – это понятно. Свалить мечтали все. Я мечтала свалить хотя бы из школы. А дальше – мало кому повезет свалить дальше области. У нас, правда, есть свой политех – не бог весть какая мечта, но все-таки. Только у меня с математикой плохо. И потом политех – это, конечно, не значит свалить по-настоящему. Надо хотя бы в область.
– А куда валить?
– В Москву, конечно. А потом дальше.
– Куда дальше?
– За границу, естественно.
Это она хватила. Мне вот почему-то кажется, что за границей даже ее не ждут. А Москва, Москва – это мечта, это тетя Зина, это… Черт знает, на что похожа Москва, я ее не видела, а по телевизору сейчас показывают такое, что мама моя каждый вечер смотрит с ужасом и, по-моему, уже радуется, что не попала ни в какую Москву. И надеется, что я туда тоже не попаду.
– А ты в Москву поедешь? Точно?
– Поеду. Аттестат уже практически в кармане, можно не напрягаться: на медаль напрягаются дураки, конкурс сейчас отменили, это роли не играет, да и не факт, что надо в институт, может, еще куда – оно и быстрее выйдет.
– Куда?
– Поеду, погляжу, стоит ли вообще поступать, может, на работу устроюсь.
– Манекенщицей?
Это была мечта половины наших девок. Но, пожалуй, только Альчук, с ее-то фигурой и внешностью, в манекенщицы могла податься.
– Манекенщицей смысла нет. Секретаршей вернее.
– Секретаршей?! Вернее?!
– Ну не век же в секретаршах сидят. Надо только правильно выбирать – куда идти. А в манекенщицах можно проваландаться безрезультатно. Зачем по гримеркам глаза друг другу выцарапывать? В манекенщицы идут дуры, которые ни на что другое не способны.